— Если вы сейчас же не увезете его отсюда, я вызову полицию, и вас, мальчики, арестуют как соучастников.
Потом она захлопывает у нас перед носом дверь, и мы тащим Профессора обратно к машине, понимая, что Бобби права и что если нас застанут с изрезанным Профессором, и ему вдруг вздумается откинуть коньки, нам не сдобровать — легавые обычно не верят малым вроде меня и Большого Нига, что бы мы ни говорили.
К тому же, когда мы вытаскивали Профессора из машины, наш шеф, очевидно, тоже кое-что прикинул, и теперь его и след простыл. И вот мы ранним утром стоим у Ист-Ривер, на горизонте ни одного такси, и в любую минуту может появиться легавый.
Нам ничего не остается, как убраться подобру-поздорову. Мы разворачиваемся и медленно идем — я держу Профессора за ноги, а Большой Ниг подмышками, услышав шаги, прячемся в подворотнях. Отойдя несколько кварталов от Саттен-Плейс, мы попадаем в трущобы с многоквартирными домами, и вдруг из какого-то подвала выскакивает куколка.
Она замечает нас раньше, чем мы успеваем спрятаться, и, надо сказать, нахальства в ней больше, чем положено иметь куколке: она идет прямо на нас и смотрит сначала на меня и Большого Нига, а потом на Профессора, который где-то успел посеять шляпу, и теперь его бледное лицо можно разглядеть даже при таком тусклом свете.
— Невероятно! — восклицает куколка. — Да ведь это тот самый добрый господин, который дал мне за яблоко пять долларов и спас моего Джонни. Что с ним?
— Ничего страшного, — отвечаю я куколке, которая все в том же рванье и такая же рыжая, — только если мы сейчас же не пристроим этого малого, он отбрыкнется прямо у нас на руках.
— Так несите его ко мне, — говорит она, указывая на подвал, откуда только что вылезла. — Комнатушка моя, конечно, не бог весть что, но вы можете его там устроить, пока не подоспеет помощь. А я как раз снова иду за лекарством для Джонни, хотя теперь он уже в безопасности, спасибо этому господину.
Ну вот, мы тащим Профессора по ступенькам в подвал, а куколка шагает впереди, показывая дорогу, и приводит нас в комнатенку. Вонь в ней стоит, как в китайской прачечной, и весь пол уложен спящими малышами. И только одна кровать, вернее, не кровать, а развалюха, с какой стороны ни глянь, а на ней — малыш. Рыжая куклёшка перекатывает его на одну сторону развалюхи и кивает нам, чтобы мы клали Профессора рядом с малышом. Потом берет мокрую тряпицу и начинает прикладывать ее к профессорову котелку.
В конце концов, он открывает глаза, смотрит на нее, и она, очень довольная, улыбается ему во весь рот. Теперь мне кажется, Профессор догадывался, почему мы таскали его с места на место, только молчал, хотя, может, у него не было сил ворочать языком. Так, значит, переводит он взгляд на Большого Нига и говорит что-то вроде:
— Приведи мне Вайссбергера и Фриша, да поскорее, — говорит Профессор. — Самое главное Вайссбергера. Мне нужно ему кое-что сказать, пока я жив.
Профессор ранен очень тяжело, и выздоровление ему не светит. Через три дня он умирает в этом самом вонючем подвале, и все три дня рыжая куклёшка ухаживает за ним и за своим больным малышом; а остается он в этом подвале потому, что док Фриш, старая зануда, говорит, что Профессора нельзя перевозить, а то он откинется еще раньше. И вообще, док Фриш недоумевает, как Профессор до сих пор жив после того, как мы всю ночь мотали его по городу.
Прощание с телом происходит в Виггинском зале траура, там собирается весь Бродвей, и, надо сказать, я никогда в жизни не видел столько цветов. Ими завален весь гроб и пол по колено, и некоторые букеты, наверняка стоят бешеных денег — такие уж сейчас цены на цветы в нашем городе. Вдруг среди этого обилия огромных дорогих цветов я замечаю букетик красных завядших гвоздик не больше кулачка; они лежат рядом с охапкой фиалок, размером с лошадиную попону.
К гвоздикам привязана бумажка с надписью: «Доброму господину», и мне приходит в голову, что среди всех цветов, стоящих тысячи долларов, увядшие гвоздики — единственный искренний букетик. Я делюсь своими мыслями с Большим Нигом, и он отвечает, что, по всей вероятности, я прав, но там, куда собрался Профессор, ему не пригодится даже единственный искренний букетик.
Любой вам скажет, что вечно любящая жена Шарлотта может заслуженно гордиться умением пускать слезу на похоронах, но куда ей до Синтии Хэррис, Дорис Клэр и Бобби Бэкер — они кому хочешь дадут сто очков вперед. Собравшиеся начинают подумывать, не увезти ли домой Бобби — так она громко рыдает.
На похоронах профессоровы куколки плачут здорово, но вы бы слышали, что они закатывают, когда выясняется, какую штуку выкинул перед смертью Профессор: он попросил Гимми Вайссбергера составить новое завещание, по которому все его деньги достаются рыжей куклёшке в рванье, вдове каменщика с пятью ребятишками, которую зовут не то О'Хэллоран, не то еще как-то.