— Да, да... пишут, что вас уже большевики вывезли в Сибирь... Так покажите себя людям и в городе, и в селе...
— В селе? Я совсем не знаю села, — защищался профессор. — Кроме всего, там есть свои агитаторы, а я там буду белой вороной, Сергей Акимович.
Кипенко встал с кресла, некоторое время стоял в задумчивости, потом прошелся по кабинету, начал говорить тихо, с оттенком грусти.
— Не будем дипломатами, Станислав Владимирович. Вы хорошо ведь знаете, что происходит ныне в селе. Коллективизация сталкивается с яростным сопротивлением классовых врагов трудового крестьянства.
Жупанский развел руками. Чтобы как-то сгладить свою растерянность, принялся рассказывать о давнишнем своем хождении в народ.
— Это было еще до войны. Я поселился у одного старого гуцула-резчика. Попросил его не называть меня паном. «Разве вы не пан?» — удивился резчик. Я профессор, отвечаю ему. «О, так, значит, пан — профессор! Да?» Профессор, но не пан, растолковывал я старику. Он поддакивал, кивал головой, дескать, понимаю...
В это время Станислав Владимирович посмотрел на Кипенко и, почувствовав неуместность своего рассказа, умолк.
Секретарь попросил продолжать. Профессор не знал, как ему быть. Даже на Линчука взглянул — раз-другой, будто искал поддержки.
— Не меньше часа я объяснял старику, что на Западной Украине теперь Советская власть, что я живу своим трудом, что я такой же гражданин, как и он, его дети. А на следующий день, здороваясь со мной, резчик снял свой брыль, крикнул: «Дай бог здоровья пану профессору!» И все меня на селе называли паном. А когда я шел по улице, дети прижимались к заборам, говорили мне пан, а то и просто молчали. И как это ни странно, Сергей Акимович, я почувствовал себя совсем чужим среди наших крестьян. Уж больно они забитые... Но я, кажется, утомил вас своими нудными разглагольствованиями. Не так ли? — закончил профессор.
Кипенко стоял сосредоточенный, смотрел исподлобья. Линчук совсем не принимал участия в беседе. Станислав Владимирович нетерпеливо заерзал в кресле: зачем его сюда пригласили? Чтобы в присутствии Линчука поблагодарить за лекцию и спросить о здоровье? А может, Сергей Акимович хочет помирить их?
Думал о Линчуке без волнения и злобы. Сам удивлялся своему поведению. Неужели простил за статью? Нет, нет, этого он никогда не простит.
Его мысли прервал тихий голос Сергея Акимовича. Жупанский наклонился к секретарю всем туловищем, виновато захлопал глазами.
— Тут до вашего прихода Николай Иванович рассказывал о подготовке сборника научных записок. Он как редактор не очень доволен ходом подготовки, — объяснил Кипенко.
Профессор снова вспыхнул, в глазах у него загорелись сердитые огоньки. Сергей Акимович, наверное, заметил перемену в настроении Жупанского, стиснул губы.
На некоторое время в кабинете воцарилось молчание. Но вот Кипенко провел ладонью по своему высокому лбу, продолжил незаконченный разговор.
— Издание сборника — это серьезный экзамен для всей вашей кафедры. Верно я говорю, Станислав Владимирович?
— Конечно! За издание отвечает прежде всего ректор. Что же касается меня, я готов помогать и помогаю...
Снова говорил не то, а поэтому и ругал себя за беспомощность. Да, да, надо быть более солидным.
— За работу кафедры прежде всего отвечаете вы. Не забывайте также, что Николай Иванович ваш ученик, — спокойно продолжал секретарь горкома. — Не так ли?
— Вполне справедливо, — в знак согласия закивал тяжелой головой Линчук. — Я глубоко уважаю научный авторитет Станислава Владимировича.
Профессор нетерпеливо задвигался в кресле. Неужели это говорит Линчук, его соперник? Что угодно, но таких слов услышать от доцента не ожидал. Что все это означает? Неужели старость иссушила мозг и он, Жупанский, перестает разбираться в людях?
— Я должен вам сказать, Сергей Акимович, — обратился Николай Иванович к Кипенко, — что Станислав Владимирович, как никто другой, знает о нашем крае.
В висках учащенно пульсировала кровь. Тяжело стучало сердце. Станислав Владимирович почувствовал себя побежденным, положенным на обе лопатки. Что следует делать в подобных случаях? Молчать и улыбаться? Знал: от таких улыбок не становится легче на сердце, от них лишь углубляются складки возле губ. Значит, надо просто молчать... Да, да — молчать. И он молчал, а четверо глаз смотрели на него пытливо и выжидающе.
Первым нарушил молчание Кипенко. Он напомнил о больших задачах, стоящих перед учеными, об их широких творческих возможностях. Станислав Владимирович понял, что эти слова были обращены прежде всего к нему, а не к Линчуку.