Иногда юношу охватывало такое отчаяние, что он не знал, куда деть себя. Такое же чувство овладело им и сейчас. Владимир проклинал себя, Феклу и тот вечер, когда он впервые проводил ее домой, поцеловал.
«Нет, так дальше невозможно. Она просто шантажирует меня. А я трус. Жалкий трус! Ну, пусть пишет в деканат, в комитет комсомола. Что, собственно, она может написать?»
Не было ни сил, ни желания думать о своем давнишнем легкомысленном поступке.
— Давай поговорим откровенно.
— Поговорим, мой хороший, поговорим, — страстно зашептала Фекла в ответ.
Владимира передернуло от этих слов. Но нужно было сдерживаться, во что бы то ни стало довести дело до конца.
— Ты ведь знаешь: между нами не может быть ничего общего. Очень хорошо это знаешь и все же...
— И все же ты будешь моим! — воскликнула Фекла, еще крепче прижимаясь к его плечу.
Пилипчук не выдержал — не было больше сил сдерживать себя, вырвал свою руку, закричал:
— Меня тошнит от твоих слов. Оставь меня в покое, слышишь? Не приставай!..
В глазах Феклы сверкнул хищный огонек.
— Не приставать? Теперь тебя тошнит? А тогда, в саду? Ах ты...
Видно, хотела добавить что-то резкое, но сдержалась. Лишь испепеляла Пилипчука разъяренным взглядом. Парень отвернулся, быстро пошел прочь. Он не слышал последних слов, которые Фекла прошептала ему вслед, не видел, как угрожающе стиснула она кулаки.
Владимир почти влетел во двор и только здесь перевел дыхание. Входить в хату в таком состоянии не хотелось, поэтому он пошел в сад, сел на скамью.
«Вот влип! Такая паскуда, и она еще смеет угрожать!»
Внутренний голос безжалостно издевался над ним: «И теперь, после всего этого, ты протягиваешь свои нечистые руки к Галинке? Эх, ты!»
Владимир искал оправданий и не находил их. Одно лишь его немного успокаивало — наконец откровенно все сказал Фекле. Пусть Галинка и разлюбит его, когда узнает об этой грязной истории с Феклой. А что она непременно узнает, можно не сомневаться. Тут двух мнений быть не может — это ведь ясно как день, Фекла отомстит, напишет Галинке, добавив от себя и то, чего никогда не было на самом деле.
«Пускай пишет! Ты не маленький. Умей отвечать за свои поступки! — упрекал все тот же суровый внутренний голос. — Умей, умей!»
Мурашки пробежали по спине.
Вдруг на плечо легла чья-то рука. Владимир встрепенулся.
— Что с тобой, сынок?
Услышал голос, а потом уже понял, что перед ним стоит отец.
— Что случилось, сынок? — еще раз спросил Михаил Тихонович.
Нужно что-то говорить, но разве он может рассказать о своих переживаниях? Да еще отцу!
— Зашел вот садом полюбоваться. Очень красив сад ночью.
Отец осмотрелся вокруг. Владимир тоже. В самом деле, сад, покрытый лапчатым инеем, выглядел сказочно. Вот орех склоняет ветви, испещренные белыми узорами.
В лунном сиянии он кажется огромным, сказочным. На пушистой изморози сверкают-переливаются бриллианты — красные, синие, фиолетовые!
Михаил Тихонович положил на плечо сына руку в большой рукавице, заговорил тихо, но с некоторой суровостью:
— Я ведь тебе не враг, Володя... И не думай, что отец ничего не понимает, что вместо головы у него на плечах пустая тыква. Пусть я не учился в университете, зато жизнь кое-чему научила, может, и подскажу что-нибудь, дам какой-нибудь совет. Как ты думаешь, сынок? Кто же для тебя лучший друг и советчик, если не отец, не мать?
Владимиру хорошо была известна отцовская решительность, настойчивость. В самом деле, кто даст лучший совет?
— Фекла ко мне пристает, а у меня другая на сердце.
Умолк и напряженно ждал.
Старый Пилипчук откашлялся.
— Это та, что прошлой осенью ночевала? Дочь профессора?
— Откуда вы узнали?
— А слухи по земле всегда быстро катятся.
Оба умолкли. Каждый чувствовал неловкость. Первый нарушил молчание отец.
— Не много ли берешь на себя, сынок? Хотя теперь и другие времена, но все же профессор — это вчерашний пан. За год или два людскую душу не обновишь. Не так ли я говорю, сынок?
Владимир расстегнул пальто.
— Она вместе со мной учится... Комсомолка.