Михаил Тихонович по-мальчишески шмыгнул носом.
— Потому что совесть не позволяла с этим делом торопиться, — признался он задумчиво и поднял на Крутяка внимательные глаза. — Мне уже и наш парторг напоминала. — Он почему-то опять покраснел, словно оправдываясь, добавил: — Вы только не подумайте чего-нибудь такого. В душе я коммунист, но только проверяю себя на практике... Я об этом никому не говорил, даже Лобановой, а вот вам признаюсь, как на исповеди.
Крутяк почему-то промолчал, потом встал из-за стола, подошел к Лобановой.
— Как вам живется, тетя Лиза?
Лобанова вместе с веснушчатой Пашей разносила глазурованные миски и тарелки с едой. Обе женщины казались веселыми молодицами, которые еще не забыли о своем девичестве. Повернувшись к Остапу Богдановичу, Лобанова окинула его лукавым взглядом.
— Плохо живется, потому что племянники у меня плохие! — И полушутя заметила: — Ох, Остап Богданович, буду я с вами крепко ссориться из-за библиотеки. На весь район буду кричать. Вот увидите!
Крутяк взял Лобанову за руку, с напускной таинственностью шепнул:
— Но когда будете кричать, обязательно прокричите, что райисполком сегодня для сбоковской библиотеки выделил две тысячи рублей. Очень прошу, Лиза Самойловна.
Лобанова широко улыбнулась:
— Вот спасибо, Остап Богданович. Была бы помоложе, поцеловала бы прямо на людях. Одним словом — благодарю и выражаю благодарность всему райисполкому.
Тем временем за столом раздалась не совсем уверенная песня:
Два мужских голоса словно сомневались — удобно ли затягивать песню в присутствии районного начальства, пели далеко не в полную силу. Но песня пришлась по душе, совпала с настроением колхозников, ее подхватили дружно, вдохновенно, и песня раздвинула стены просторной крестьянской хаты! Вместе с колхозниками подтягивал баритоном и Крутяк. Он решил сегодняшний вечер провести в родном Сбокове, чтобы поговорить с односельчанами, вспомнить прошлое, свое полусиротское детство, батрацкую юность.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вечерело. В селе то тут, то там загорались скупые огоньки. Нужно было бы зажечь лампу и в сельсовете, но дед Роман берег керосин, сидел без света, ожидая прихода секретарши. И вспоминал...
Все видели старые глаза и слышали глуховатые теперь уши. Ой много! Видел дед Роман седенького императора — видел, потому как служил в его муштрованно-перемуштрованном войске несколько лет; попадался под руку, и много раз, дед Роман легионерам Пилсудского, которые «угощали» его плетями; дважды пережил нашествие немецких захватчиков — кайзера и Гитлера, харкал кровью и слышал предсмертные стоны своих сыновей — Ярослава и Федора.
Знал дед Роман, что бог сотворил землю, но земля принадлежит богатеям; верил, что бог создал реки и леса, но ловить рыбу и охотиться на зверей разрешалось только господам. А теперь надо делать так, как советует Остап Крутяк, ибо Крутяк говорит то, о чем думает он, дед Роман.
Так размышлял старик, сидя впотьмах в помещении Сбоковского сельсовета.
Скрипнула наружная дверь.
— Кто там? — крикнул сторож, вставая с места. — Ты, Яринка?
— Я, дедушка, я, — тихо ответила секретарь сельсовета. — А почему это вы не зажгли лампу? На дворе скоро ночь, а вы...
— А мне зачем свет? Газет не читаю, потому что не вижу, тебя нет, люди не приходят, завтра святое воскресенье, да и поздно уже. Вот сижу себе, вспоминаю о том о сем.
— О чем же именно, дедушка?
— Как тебе сказать, доченька. Вишь, на свете еще выродки водятся, которые на крови зарабатывают, про войну снова думают, людям горе причиняют. А для чего? Разве мало крови пролито?
— Кто это вас, дедушка, так напугал? — спросила тихо секретарь сельсовета и осеклась.
Если бы в помещении горел свет, возможно, и заметил бы дед Роман, как побледнела Яринка. А когда наконец зажег лампу и по комнате побежали длинные тени, девушка подошла к окну, неподвижно смотрела она в темноту. Энергичное, немного заостренное, будто притаившееся в напряжении лицо ее казалось озабоченным. Широко открытые глаза смотрели чуточку исподлобья с какой-то трагической суровостью.
— Дед Роман, доченька, ничего не боится, — возобновил разговор сторож.
Он вынул из кармана домотканого, видавшего виды пиджака люльку, тщательно набил ее крепким самосадом, прикурил от лампы и равнодушно продолжал:
— Старики и молодые часто жизнью не дорожат: юнцы — потому, что не понимают многих опасностей, а старикам терять нечего... Мне жить, любушка, осталось немного: отец на семьдесят пятом году богу душу отдал, вот я и не хочу быть старше отца. А молодых, таких, как ты, дорогая, мне всегда жаль... Говорят, за океаном больно сильную бомбу имеют, бросят на город — ничего не останется. А зачем это, Яринка? Люди погибнут, труд пропадет. Скажи на милость, что за вояки снова появились? Или они беды нигде не видели, или жадность страшно большую, доченька, к чужому добру имеют? Ну вот скажи, пожалуйста... Или, может, у них свой Гитлер объявился? Вот ты мне, Яринка, объясни хорошенько. Очень тебя прошу!