Дед посасывал свою люльку и жадно ждал ответа.
А секретарь все ходила и ходила по комнате. Что она сейчас должна сказать старику? Представляет ли этот семидесятилетний дед, какую волну вызвал в ее сердце своими наивными вопросами? Не представляет... Где ее совесть? Неужели у нее никогда не хватит сил выпутаться из вражеских тенет? Ведь она, Яринка Тарасевич, не хочет крови! Нет и нет!
— Знаете, Роман Петрович, я в том, о чем вы меня спрашиваете, ничего не понимаю. Я ведь только секретарь сельсовета, к тому же девушка. В газетах пишут, что за границей кое-кто грозится новой войной. Я не знаю — будет она или нет, но я очень боюсь войны, уверена, что мне ее не пережить.
Каждое слово она произносила медленно и четко — так разговаривала Яринка со школьниками, когда была учительницей. Эта привычка сохранилась у нее до сих пор.
Дед Роман попыхивал люлькой и вроде бы не собирался уходить. Тарасевич вздрогнула. Ей надо побыть одной. Остаться без свидетелей. Но как избавиться от деда? Может, послать в клуб? Пускай пойдет кого-нибудь поищет.
Пока решала, как быть ей со сторожем, тот сам встал со стула, начал переступать с ноги на ногу на одном месте.
— Чего вам? — спросила Тарасевич, хорошо зная эту странную привычку сторожа.
— Мне бы домой. Я, доченька, раз-два: козу покормлю и прибегу, как исправный солдат. Может, разрешишь?
— Идите, Роман Петрович, да не задерживайтесь, потому что я хочу в клуб пойти, слышите?
Деда Романа будто ветром сдуло: лишь заскрипели доски под его ногами. Ярина минуту-другую прислушивалась к затихающим шагам сторожа, затем приблизилась к лампе, прикрутила фитиль, открыла окно и, опершись на подоконник, задумалась. Как трудно сложилась ее жизнь! Отца не помнит: его замучили польские жандармы еще в двадцать четвертом году, когда ей только-только исполнилось два месяца. С той поры жили вдвоем с матерью. А как жили? Бедствовали, а не жили. Мать работала в украинской школе учительницей и получала... Лучше сказать, ничего не получала. Жили на подаяния крестьян, дети которых ходили в школу. Она легко закончила четыре класса. После этого мать каким-то образом через знакомых учителей устроила ее в городскую гимназию. А сколько сил и здоровья стоило это матери. Правда, потом мать безмерно радовалась ее успехам в учебе. Ой, как она радовалась!
Сентябрь тридцать девятого года встретили, как весну. Им предоставили светлую квартиру, привезли дров. Они часто брались за руки, будто дети, и смотрели друг на друга счастливыми глазами. Подумать только — через два года она будет учительницей!
И вдруг война. В школе немцы устроили склад, а она за то, что уклонялась от обязательных работ, попала в лагерь.
Даже вздрогнула, вспомнив первую встречу со Злогим. Ее не били, как других, даже не допрашивали. Говорил главным образом Злогий, а она слушала. Глупенькая, верила в его «высокие национальные идеалы», в разглагольствования о «национальном сознании», о высшем долге перед Украиной. Кому верила? Злогому? Настоящий дьявол. Где был ее разум? Поверить, что Злогий и ему подобные защищают украинский народ!
— Теленок! Настоящий теленок, — шепотом промолвила Яринка, всматриваясь в ночную тьму.
Из лагеря ее, правда, выпустили, потому что дала Злогому обещание вступить в «национальный курень». Вскоре принимала участие в уничтожении какого-то военного отряда. Сам атаман заверял, что это была фашистская карательная группа, на поверку оказалось, что они расстреливали из пулеметов советских партизан.
Вспомнив эту ужасную картину, Тарасевич застонала.
В глубине улицы раздались чьи-то шаги, потом стихли. Может, дед Роман возвращается? Нет, походка тяжелая... Сердце сжалось от страшного предчувствия.
— Гайдук! — сорвался с уст панический шепот. Отпрянула от окна.
Гайдук шел неторопливой, вразвалочку, походкой, и казалось, что под его сапогами содрогается земля.
Прошел мимо здания сельсовета, остановился. Постоял немного, словно вслушивался в ночь, и возвратился обратно. Теперь он направлялся прямо к раскрытому окну.