— Зачем ты так, папа? Я ничего подобного не думаю. Но ты упорно на некоторые вещи закрываешь глаза. Ты...
Ее голос звенел, как натянутая туго струна. Вдруг девушка не выдержала, кинулась на грудь отцу.
— Прости меня, папа! — задыхаясь, просила Галина, прижимаясь к отцу. — Прости, мой хороший!
Станислав Владимирович молча гладил мягкие волосы дочери. «Такие, как у матери, — подумал и поднял глаза на портрет жены. — А вот характер совсем другой».
Галинка крепко обняла его за шею, заглядывая в глаза, сказала:
— Мне очень хочется, чтобы о тебе говорили по-прежнему с уважением... Как говорят сегодня об академике Духние.
Станислав Владимирович поцеловал дочь в лоб, разнял ее руки, тихо спросил:
— Выходит, я ретроград?
— Как тебе сказать, — нерешительно начала дочь. — Возможно... Нет, я не хочу, чтобы ты был ретроградом, я...
— Это не твои мысли!.. Это Линчук! Я знаю. И ты готовишь его мне в зятья? Однако прошу запомнить...
Галинка болезненно сморщила брови. На щеках появились бледные пятна. Хотела сдержаться и не смогла.
— Я тоже прошу запомнить!.. Я хочу, — выпрямилась она, — чтобы на тебя не показывали пальцами и на меня тоже!.. Что касается Линчука, то он твоим зятем не будет. В этом можешь быть спокоен.
Станислав Владимирович продолжал стоять с полуоткрытым ртом. Не знал — сердиться или радоваться. Услышать такое откровение... Неужели он ошибся в своих наблюдениях?
«Раз, два, три, четыре...»
Ища успокоения, тяжело опустился в кресло-качалку.
— Я так устал от всего этого, — признался он сдавленным голосом после продолжительного молчания. — Возможно, я ошибаюсь, возможно, в твоем упреке, Калинка, есть доля правды. Каждое поколение живет своими устремлениями. Не думай, что мне легко. И не упрекай меня в том, что я не стараюсь найти место в новой жизни. Я стараюсь, доченька. Не сердись на отца, Калинка. Ты у меня одна. Без тебя, доченька, мне жизнь не нужна...
Некоторое время в комнате царило молчание.
— Давай не будем об этом говорить, — примирительно попросила Галинка.
— Да, да! — согласился отец. — У меня столько работы. Эта статья в научный сборник. Никак не могу ее докончить. И за выпуск сборника я отвечаю... А ты набрасываешься на меня как на врага, — грустно и тихо закончил он.
За дверью послышалось шарканье ног. Галинка, с надеждой прислушиваясь, посмотрела на дверь. Но шаги отдалялись, а вскоре и вовсе затихли.
Дочь не выдержала.
— Извини, отец! — промолвила она негромко, умоляюще скрещивая руки.
Станислав Владимирович поднял голову — ему хотелось еще раз услышать из уст дочери эти два слова.
В комнату вошла Олена, напомнила о завтраке. Отец и дочь облегченно вздохнули.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
...Из конспиративных соображений Злогий и отец Роман Базилевич встречались редко — только в исключительных случаях, точнее — всего четыре раза с тех пор, как Злогий превратился в Роздума. Сегодня должна состояться их пятая беседа. С глазу на глаз. Для этой цели они избрали квартиру мастера машиностроительного завода Голода, очень набожного и покорного прихожанина, беспрекословно выполнявшего все поручения отца Романа. Как никто другой умел Голод распространять на заводе слухи о близком походе на Москву, об «освобождении Украины от большевиков».
Сегодня по окончании «службы божьей» мастер не торопился уходить из церкви. Опустив глаза, он грустно рассказывал знакомым прихожанам о том, что жене его, которая была прикована к постели, стало еще хуже. Знакомые крестились, желали женщине скорейшего выздоровления.
—На все воля божья, — повторял Голод. — Хочу попросить отца Романа исповедовать жену — бог карает, бог и милует.
Вошел на церковный двор и через некоторое время был уже возле захристии. Оглянулся, постоял немножко, затем вошел в небольшую дверь.
— Позвольте, святой отец?
Отец Базилевич снимал епитрахиль. Это был худощавый высокий мужчина аскетического вида, с тонкими, едва очерченными губами, длинным горбатым носом и выразительными серыми глазами, над которыми возвышался высокий белый лоб. Реденькие поседевшие волосы спускались на шею. Увидев Голода, священник уставился на него холодными пронзительными глазами.
— Мое почтение, святой отец, — склонился Голод к руке Базилевича. — С женой очень плохо... Просит исповеди.
Отец Роман слегка прищурился; узенькие, как две раздавленные соломинки, губы сжались. Теперь рот духовника обрисовывался лишь дугоподобной линией, что выделялась на бледном лице.
— Врач был? — Губы-соломинки раскрылись и снова сжались.