Жупанский поморщился, однако возражать не стал. Пусть будет так — он придет с Линчуком.
— Разрешите поблагодарить за внимание?
Проректор проводил профессора до двери, и тут они простились самым дружеским образом. Немного успокоенный, Станислав Владимирович бодро вышел в приемную и увидел Линчука. Кивнул головой и хотел пройти мимо, не подавая руки, но доцент почтительно спросил о самочувствии.
— Как нельзя лучше! — с фальшивой приподнятостью заверил профессор. — А вы тоже к проректору?
— Да! — сдержанно ответил Линчук. — Зачем-то вызывает.
Станислав Владимирович наклонил голову, молча вышел в коридор.
«Наверное, действительно готовят на мое место, — думал он, поднимаясь на третий этаж, где помещалась кафедра. — Нашли заведующего. Да и какое они имеют право без конкурса... Раз, два, три...»
Но что бы ни случилось, а заведует кафедрой пока он, следовательно, должен действовать вопреки настроению и желаниям. Раз служебные обязанности требуют, значит, надо действовать. Святой закон служебных обязанностей он никогда не пытался обойти. От отца унаследовал это правило. Оно вошло в его жизнь как безусловная необходимость.
Отец был выходцем из семьи священника, сделавшего чиновничью карьеру. Прошел австрийскую муштровку. Служил императору добросовестно до самой смерти, действуя как раз и навсегда заведенный механизм: вставал ровно в восемь, без десяти десять шел в присутствие, или, как говорили в те времена, бюро, возвращался на обед в четыре, ложился отдыхать...
Именно от отца Станислав Владимирович унаследовал педантизм, почтение к правилам.
Зашел на кафедру — ничего особенного — столы, шкафы с книгами, стулья. И все-таки он здесь хозяин! У него, заведующего, особый стол с филигранными ножками, покрытый темно-фиолетовым сукном. За этим будничным столом он подписывает распоряжения, сидит во время заседаний. Даже чернильное пятно на сукне было памятным.
Станислав Владимирович взглянул на пятно, невольно улыбнулся: его оставила Калинка по окончании средней школы. Прибежала радостная, возбужденная, щебетала о каких-то школьных новостях, потом схватила ручку, начала писать подругам письма и... разлила чернила. Он тогда прикрикнул на дочь, а Галинка в ответ лишь засмеялась, обещала вывести пятно, да так и не вывела.
Потертое кресло тоже напоминает о себе. Это же он его протер. А вскоре на этом кресле, за этим столом воссядет другой. И кто? Линчук, его неблагодарный ученик. Будет давать указания, а он, профессор, вынужден будет слушать, подчиняться... А может, ему все же оставят этот стол? Зачем Линчуку такой старый стол, когда ему могут поставить новый, более современный.
— Не позволю! — промолвил вслух Станислав Владимирович и быстро вышел из кабинета с видом человека, который только что принял важное решение.
С этим решительным видом вошел в кабинет истории СССР, где лаборант-старичок переписывал какие-то карточки. При появлении заведующего тот встал, почтительно поздоровался.
Это понравилось профессору, и он подал лаборанту руку.
— Будьте любезны, повесьте объявление для преподавателей и аспирантов, — велел Жупанский.
Лаборант с пышной, похожей на веник бородой приготовился слушать, записывать.
— К двадцать восьмому числу всем преподавателям и аспирантам подать предложения об участии в научном сборнике, посвященном десятилетию воссоединения.
Лаборант кончил писать, посмотрел на заведующего вопросительно.
— А не лучше ли так: созвать всех завтра на пять-десять минут и сделать объявление, — не то спрашивал, не то давал указание профессор.
— Видимо, лучше, — поддержал мысль лаборант. — Живое слово — не бумажка.
Станислав Владимирович колебался. Всегда так, когда что-нибудь решал.
— Мы так и сделаем, — наконец резюмировал он. — Повесьте объявление, что завтра в четыре часа я прошу всех собраться, а через день-два назначу заседание кафедры.
— Будет сделано, — заверил лаборант, пряча в бороде сдержанную улыбку.
Отдав распоряжение, профессор посмотрел на расписание. Завтра у него лишь одна лекция с утра. Это очень хорошо. Можно поразмыслить над планом сборника, кое с кем посоветоваться. Каким будет этот сборник, Станислав Владимирович не очень отчетливо себе представлял. И более всего волновало собственное участие. О чем он напишет? И нужно ли вообще писать? Если его снимут с заведования кафедрой...
— Не может этого быть! — грустно прошептал он. — Ведь меня никто не предупреждал... Иосиф Феоктистович такой, кажется, доброжелательный, приветливый...