Казалось, их пути сходятся. Но это было далеко не так. Станислав Владимирович знал, что после некоторого периода сомнений Духний вновь стал интересоваться жизнью Советской России и ходом дел в восточной части, теперь уже на Советской Украине. Правда, Степан Михайлович проявлял этот свой интерес осторожно, опасаясь преследований польских властей, которые очень косо смотрели на подозрительного русина.
Знал Жупанский и о том, что многочисленные публикации Духния составляют лишь малую толику написанного. Особенно трудно стало печататься при Пилсудском. Но Духний все писал и писал, отправляя свои работы в Чехословакию, Австрию, Югославию. Издавался Степан Михайлович и в Киеве, но только под псевдонимом. Зато сразу после воссоединения у Духния в Киеве вышло подряд три работы; он стал известен во всем Советском Союзе. Его избрали действительным членом Академии наук УССР.
Заметное сближение Жупанского с Духнием началось еще в середине тридцатых годов. К этому времени Станислав Владимирович был сыт Пилсудским, его шовинистическим культурным давлением. Казалось, возвратились самые мрачные годы для Галиции, те зловещие времена, когда иезуиты, продвигая западную «культуру», заливали расплавленным свинцом уши непокорных русинов.
...Приход советских войск они оба встретили доброжелательно. Духний спешно готовил к изданию новые рукописи. А когда Станиславу Владимировичу предложили кафедру, он просто возродился. Это был триумф. Только очень кратковременный: в июне сорок первого года на улицах родного города Станислав Владимирович увидел сотни немецких танков. Он был оглушен и испуган громом молниеносных побед гитлеровского вермахта.
Что делать?
Жупанский забился, как крот, в нору, никуда не ходил, сказываясь больным, был тише воды ниже травы. Гитлеровцы не обращали на него внимания, дескать, больной безвредный старик.
Степан Михайлович тоже отсиживался. Но отсиживался несколько иначе. Его часто видели на барахолке, где он что-то продавал, с удовольствием рылся в книгах, которые тогда люди сбывали за бесценок. Гестаповцы его тоже не тронули. Возможно, сочли безвредным чудаком, а возможно, решили, что раз человек не скрывается, не боится, значит, за ним ничего серьезного не водится.
Да, тяжелые и страшные были времена... Теперь Духний чувствует себя орлом.
На приветствие Жупанского академик не ответил. Наверное, чем-то очень увлекся, углубился в работу. Седая голова с большой, зачесанной назад шевелюрой еле заметно покачивалась, а рука быстро что-то записывала в обыкновенной школьной тетради шариковой ручкой. Шариковую ручку Степан Михайлович считал «колоссальным новшеством в экономии времени».
«Не слышит», — улыбнулся Жупанский и хотел тишком пройти на свое постоянное место.
Но Духний уже заметил присутствие Станислава Владимировича, встал со стула.
— Добрый день, добрый день!
Шел, улыбаясь, а голова то и дело подергивалась тиком.
Станислав Владимирович смотрел на узловатые, выпятившиеся сухожилия на шее, на сутуловатую, уже увядшую фигуру, с испугом думал о своей старости.
— Очень интересный документ нашел, —делился своей радостью Степан Михайлович. — Вот иди-ка сюда!
Духний взял Станислава Владимировича за руку, подвел к столу, за которым только что сидел.
— Как много мы еще не знаем о себе, о своем прошлом, — перелистывая страницы архивного фонда, говорил академик. — Но так, по крохам, по крохам да все в сокровищницу... Вот, пожалуйста, читай.
Жупанский прочел и развел руками.
— Получается?.. — удивленно промолвил он и снова прочел открытую страницу из архивного фонда.
Академик радостно захлопал глазами, широко заулыбался:
— Ну да, ну да! Получается, что и Смотрицкий не был первосоздателем. Получается, что и до него, еще в пятнадцатом веке, существовала русская грамматика. Вот, вот...
Увлекшись собственными мыслями, Духний начал ходить по комнате. Станислав Владимирович молча следил за этим больным, но неутомимым в работе человеком.
«Настоящий муж науки, настоящий ее раб!» — думал профессор, а в душе от этих мыслей подымалось чувство недовольства собой.
— Теперь Иван Федоров займет еще более высокое, истинное свое место в истории нашей культуры! — воскликнул академик, остановившись напротив Жупанского. — Мы считали его только первопечатником, а он, оказывается, создал и русскую грамматику!
Академик сел за стол, углубился в чтение. Голова низко склонилась над бумагами. Рука опять что-то быстро записывала. Духний был левшой, но писал очень быстро, и это тоже почему-то поражало Станислава Владимировича. Ну что ж, пора и самому браться за дело! Станислав Владимирович развернул подшивку за тысяча восемьсот девяносто пятый год. Мысли еще не подчинялись намерениям, взбудораженные сенсационной находкой академика. Одной лишь фразой упоминалось в записях ставропигийского братства Львова о грамматике первопечатника Ивана Федорова, а как это много значит для науки.