Однако вслух возражать Духнию не стал.
— Все это верно, Степан Михайлович, — заметил он примирительно, — только как я могу писать, когда меня все ругают да поучают!
Академик сел на стул неподалеку от Жупанского, заговорил тихо, но проникновенно, все время стараясь смотреть Станиславу Владимировичу в глаза.
— Знаю, Станислав, тебе нелегко. Менять убеждения — дело трудное, порою даже непосильное, особенно в таком возрасте. Ты всю жизнь думал, что верно служишь народу, а на самом деле нередко, сам того не желая, вредил ему... Ты уж извини за откровенность, — вставил Степан Михайлович, когда Жупанский отвернулся, — но кто, как не я, тебе правду скажет! Ты согласен?
Наступило продолжительное и неприятное для обоих молчание. Наконец Станислав Владимирович, тяжело вздохнув, внимательно посмотрел на Духния.
— Одни ориентировались на Австрию, другие на Россию... Была в России абсолютная монархия — вы были за самодержавие. После девятьсот пятого года расплодились в России либералы, — и вы туда же! Свергли русские царя, вы примирились и с Временным правительством. Деваться некуда! Я, конечно, упрощаю метаморфозы, но в принципе было именно так.
Духний не выдержал и расхохотался. Станислав Владимирович от удивления умолк. А Духний так хохотал, что у него даже слезы выступили. Но вот он вытащил из кармана носовой платок, вытер глаза.!
— Ну, Станислав, молодец! Правду врезал. Как это у русских: «Хлеб-соль ешь, а правду режь!» Продолжай, я тебя слушаю. Как же мы, сукины сыны, дальше себя повели? Как Октябрьскую революцию встретили?
Жупанский попытался улыбнуться, но улыбка получилась довольно сдержанной.
— После Октября, считаю, все было несколько иначе. Тут и вы толком не знали, что делать, ведь Россия, которую вы обожали, исчезла. Но раздумывали вы недолго. Многие из вас подались даже в Коммунистическую партию. Теперь вам доверяют... Говорят, что тебя даже пригласили разбираться в германских архивах, правда?
— Правда. А вот к России тянулись мы вовсе не из расчета. Мы руководствовались одной незыблемой истиной: украинцы, русские и белорусы — народы-братья, и не пытались искать духовные истоки украинского народа за пределами культуры Киевской Руси, где-то в Европе, Ватикане, вообще на Западе. Москвофилы, между прочим, в чем оказались правы? Да в том, что Западная Украина все-таки воссоединилась с Россией. Правда, это сделала Советская Россия, точнее Советский Союз, но главная роль в этом, конечно, все равно принадлежала России. А вот твои единомышленники, прости, я хочу сказать, бывшие единомышленники, на кого только не ставили: на Австро-Венгрию, Германию, Ватикан, кланялись полякам, французам, англичанам, даже сионистам. Сейчас кое-кто из этих людей надеется на Америку, на ее атомную бомбу. Твой кумир Грушевский был сторонником германской ориентации, некоторые галичане в годы фашистской оккупации даже жалели, что они не немцы. Но им предложили роль рабов в великогерманском рейхе. Так-то!
Духний умолк. Лицо его пылало, в глазах застыли боль и гнев. Станислав Владимирович чувствовал себя подавленным. Словно болезненный спазм перехватил горло, душил, не давал свободно дышать.
— Ты, наверное, и сам чувствуешь теперь шаткость былых своих концепций. Не можешь не чувствовать, ибо чем же тогда объяснить, что ты так долго молчишь, Станислав, не выступаешь в прессе. А ныне, когда история, извини за громкую фразу, так четко поставила точки над «і», твое молчание непонятно. Ведь ты человек рассудительный, знающий — и молчишь, — закончил Духний.
Встал, подошел к профессору, пристально посмотрел в лицо.
— Мы ведь давно знаем друг друга. Много повидали, много пережили. А потом, у нас с тобой такой возраст, что никак не можем фальшивить друг перед другом. Ты согласен?
Жупанский поднял на Духния глаза, молча кивнул.
— Тогда я скажу тебе, почему ты никак не найдешь себя, почему мучаешься. Подсознательно ты не можешь примириться с тем, что от твоих богов, которым ты поклонялся со студенческих лет, осталось одно лишь бесславие. Это были боги глиняные.
У Жупанского было такое безнадежное выражение лица, как будто ему вдруг открыли, что неизлечимая болезнь уже отсчитывает не месяцы, а дни. Профессор вдруг почувствовал ужасную усталость, опустил на подшивку обмякшие руки, скрестив их, и положил на них свою налитую тяжестью голову...
— А все-таки ты злой человек, Степан.
— Бываю и злым... Ты тоже, между прочим, волком на меня только что смотрел. Эх, Станислав! Я не утешаю тебя, а сказал то, что думаю, сказал правду, потому что знаю: ты честный, порядочный человек. Жизнь подсказывает десятки тем.