Она просто быстро поднимает широкую штанину своих кремовых брюк почти до бедра и тут же опускает ее.
Десять миллисекунд, не больше.
Но мне их хватает, чтобы испытать глубокий эстетический шок. Ее нога почти по всей длине изъедена жуткими шрамами — по-моему, еще не до конца зажившими. Это не та женская ножка, которую следовало бы демонстрировать на подиуме. Скорее, это конечность скелета, слегка прикрытая плотью и желто-багровой кожей. Палка, изъеденная древесными червями. Ходуля. Инструмент для ходьбы.
Странно. Зефир мне про это ничего не говорил. Хотя о специфике клиентов меня следует информировать.
— Простите, — искренне говорю я, — но я не знал…
— О, ничего-ничего, — откликается Синичка, изо всех сил стараясь улыбнуться. — Только не жалейте меня, ладно?
— И в мыслях не было, — подхватываю я. — И вообще, я не понял, с чего это вдруг вы решили доказать мне, что у вас на ногах не растет шерсть…
Она, наконец, опять улыбается.
— А вы — ничего, — констатирует она. — Хотя — извините, конечно, — но я поначалу приняла вас за очередного киллера…
Однажды вечером я возвращался домой в состоянии полного отупения. В то время я подрабатывал в качестве так называемой «ходячей рекламы». Наверное, многие видели возле различных торговых или увеселительных заведений человека, представляющего собой подобие двустороннего бутерброда, в котором роль ветчины или колбасы выполняют фанерные плакаты с хвалебными лозунгами в адрес заказчика.
Работа эта мне была по душе тем, что давала возможность днями напролет практиковаться в умении влиять на совершенно незнакомых людей — без особых успехов, впрочем.
В то же время это был изматывающий, тяжелый труд. Восемь часов на ногах при любой погоде. К концу дня ноги превращаются в чугунные тумбы, которые ты едва передвигаешь, все тело разламывается на куски, во рту стоит полынная горечь от множества выкуренных сигарет и вообще чувствуешь себя полным дерьмом, поскольку, по большому счету, ты занимаешься делом, которое никому на свете не нужно.
На скудные гроши, которые я получал от этих упражнений в неспортивной ходьбе, мне удалось снять комнату в старом районе, где здания напоминали безнадежно больных, на которых махнули рукой врачи.
Однако в том измочаленном состоянии, в котором я находился в тот вечер, мне хотелось лишь одного — быстрее добраться до дома, наскоро перекусить и рухнуть в постель.
Естественно, любое препятствие на своем пути я рассматривал как покушение на мое законное право на отдых. И когда в полутемном подъезде меня остановил тип неопределенного возраста с сакральной просьбой ссудить ему взаймы энную сумму, которая ему позарез необходима именно сейчас, поскольку у него сегодня день рождения и вот-вот придут гости, а на адекватное угощение их не хватает финансов, то я мысленно возвел очи горе и пробормотал: «О, Господи, ну почему именно я попался этому алкашу?!»…
Денег у меня и вправду в тот момент не было, и, сообщив это своему собеседнику, я собирался двинуться дальше по лестнице, но не тут-то было. Мужик оказался на редкость настойчивым и велеречивым. Вцепившись в мой рукав и щедро обдавая меня застарелым перегаром, он принялся мне втолковывать, что, хотя насчет дня рождения он соврал, но без бутылки он сегодня никак не сможет выжить и, таким образом, я — его единственная надежда и спасение.
Между нами завязался странный диалог, напоминавший отрывок из пьес гения театра абсурда Эжена Ионеску, когда каждый из собеседников изъясняется вполне нормальными фразами, но в целом создается впечатление, что разговор происходит между пациентами психлечебницы.
Когда свет от чудом уцелевшей лампочки упал на лицо моего партнера по общению, я узнал его. Он жил в соседнем подъезде и относился к категории людей, безнадежно потерянных для человечества. Обычная житейская история: медленное спивание в компании таких же горемык, постепенная утрата родных и близких, друзей и человеческого облика. Кажется, этого типа звали Эдик. И, кажется, пить он начал из-за какой-то семейной драмы. Обо всем остальном, связанном с Эдиком, память моя умалчивала.
Наконец, мне надоело отбиваться от алкаша, и я повернулся, чтобы уйти.
Тут-то это и произошло.
Нет-нет, он не ударил меня и не плюнул вслед.
Он только сказал мне в спину с такой искренней горечью и такой внезапной ненавистью, что меня проняло до глубины души:
— Эх, ты! Я-то думал, что ты — человек! А ты, оказывается, — жаба болотная!
В голове моей мгновенно сделалось пусто, а тело, наоборот, налилось странной тяжестью, будто превратившись в чугунную болванку, и я повернулся к своему обидчику и окинул его взглядом с головы до ног, и вдруг, неизвестно откуда, во мне взялось ощущение, что я знаю его давным-давно, как самого себя, и я видел его, как на ладони, всего с его алкогольными проблемами и болячками, которых успело немало накопиться в его тщедушном, но все еще крепком теле, и я знал, что он любит больше всего на свете и чего боится пуще всего, и где в его душе скрывается тщательно запрятанная от всех тонкая, трепещущая жилка, на которой держится вся его жизнь, и что следует сделать, чтобы одним-единственным словом, как бритвой, полоснуть по ней…