С первым петушиным криком Прохор с Лукерьей пробудились ото сна. Наскоро поев, Лукерья пошла собирать куриные яйца, а Прохору было поручено выгнать в поле корову. Корову они выгоняли по очереди, и Прохор ничего не имел против этого занятия. Он любил прогуляться ранним утром, когда ещё даже первые лучи солнца не прорезали горизонт и вдыхать влажный и прохладный воздух полной грудью, ощущая, как разлетается роса с травы под его ногами и слыша, как пробуждается к новому дню всё живое. Даже деревья, казалось, стряхивали сон и посылали солнцу своё безмолвное приветствие, стоя гордо и статно, не в пример буйной траве, которая весело колосилась и, казалось, галдела бы без умолку, будь у неё голос. В такие моменты он будто бы становился частью этого пасторального пейзажа, растворялся в нём, не имея никакого физического тела, а будучи лишь чистой душой, не находясь ни в какой конкретной точке, а лишь растекаясь по всему этому простору. Никакие слова не способны в полной мере описать это ощущение, ведь это не было понятиями разума, а лишь ощущениями души. И Прохор не утруждался никакими описаниями, просто всецело отдаваясь этим ощущениям и не думая совершенно ни о чём.
Грубый окрик Никифора, который также выгонял своих быков в поле, вырвал Прохора из утренней неги:
- Прохор! Здорово! К барину-то пойдёшь?
- Пойду, куда деваться. Повинюсь сам, может быть и смилостивится барин.
– Так, Прошка, ты с этим полегче. Смилостивится, повинюсь… Авось и виниться ни в чём не придётся. Ну задержались и задержались, мало ли почему мы могли задержаться. Он же не знает, что мы в полиции были. Кто бы ему сказал? Давай придумаем что-нибудь.
– Ты обмануть барина что ли хочешь? – такая мысль вызвала искреннее удивление у Прохора. Обмануть барина он считал в равной степени невозможным и недопустимым для всякого, у кого есть хоть крупица совести.
– Ну почему сразу обмануть? Мы ж разве обманщики какие? Или жулики? Ты нас считаешь обманщиками?
– Нет, не обманщики мы.
– Вот. А значит и обмануть мы не можем. Мы просто объясним ему, почему мы задержались, но так объясним, чтобы он не ругался на нас. Кому будет лучше, ежели нас отругают, а то и розгами выпорют?
– Но барин же всегда как лучше для нас…
– А если он всегда делает «как лучше», то и если он нас не отругает, тоже для нас будет лучше. Вот ты как сам думаешь, когда тебе лучше будет, когда тебя ругают и порют или когда тебя просто с миром отпустят?
– С миром оно лучше вроде…
– А если барин нас с миром отпустит, значит так и будет лучше для нас?
– Да, так и будет.
– Ну вот и решили. Ты тогда просто поддакивай мне.
– А точно барина не обманешь?
– Я ж уже сказал, что не обману! Только за Бонифасом зайти надо, он сказал вчера, что с нами пойдёт вместе.
Таким образом, наша троица к полудню неторопливо вновь собралась вместе и выдвинулась к барину, который в это время только просыпался. Посему, чтобы не причинять излишнего беспокойства, они остались на крыльце ожидать, пока барин оденется, позавтракает и выйдет на улицу выкурить первую за день трубку. Хотя с утра никто из них особенно не переживал, ожидание на крыльце вновь стало нагонять напряжение. Барин же вышел, совершенно не удивившись из наличию и ещё позёвывая, потому как полное его пробуждение происходило только после трубки, а ежели ночью плохо спалось, то и вовсе к обеду. Дождавшись, пока барин раскурит трубку и выпустит облачко дыма, Бонифас осторожно начал разговор:
– Мы вот из города прибыли…
– Ну хорошо, что прибыли. А чего ходили туда?
– Ну вы ж меня послали сами. За этим… Как его… - Бонифас совсем не хотел говорить о том, что книги, за которой его посылали, у него нет, но сболтнул лишнего и думал, как бы вывернуться.
– За гвоздями мы ходили. – пришёл на помощь Никифор. Он был совсем не такой эрудированный и начитанный, как Бонифас, но ему с лихвой хватало обыкновенной бытовой смекалки, которая зачастую оказывалась гораздо полезнее изысканного аристократичного ума, который наоборот зачастую доводит до беды, чему мой читатель и сам может найти множество примеров. – Прохор же крышу в хате своей перестилает, а гвоздей нет. Вот и ходили в город.