– Прошка, а где тебя весь день таскали?
– Да то туда, то сюда. На допрос водили. – Прохор немного передёрнулся от воспоминания о злом кричащем полицейском
– И что же, весь день допрашивали? А что спрашивали-то?
– Кто мы да откуда. Зачем драку начали.
– А нас чего не допросили тогда?
– Откуда мне знать, чего вас не допросили? Полицейский я что ли? Спросил бы у него, чего вас не допрашивали!
– Да ладно, не кипятись ты. Что-то ты какой-то сам не свой. Может приключилось что? Не били тебя?
– Ничего не приключилось! И никто не бил меня! Тебя бы так допрашивали…
– Как так?
– Не твоё дело как!
– Да отстань ты от него уже! – Бонифас решил прекратить этот разговор, грозивший затянуться на очень долгое время.
Он начинал догадываться, какой именно допрос устроили Прохору, но обьяснять ничего Никифору не собирался. В целом ему было всё равно, узнает ли Никифор об этом и сколько народу узнает впоследствии, и что потом будет с Прохором, но сейчас его этот разговор утомлял. После бессонной ночи в камере и дня, полного тревожного ожидания, Бонифас чувствовал как усталость давит на него. Хотя то, что происходило с Прохором всё же было одновременно удивительно и омерзительно для человека столь тонкой душевной организации и он предпочёл бы никогда не видеть, не знать и даже не догадываться об этом. Чего нельзя было сказать о Никифоре, который был почти так же любопытен, как задержавший их полицмейстер, но не столь умён, поэтому изводился от жажды узнать, что же там было на допросе. Но вскоре вдали показались огоньки села, и наша троица ускорила шаг, чтобы поскорее завершить это неблагополучное путешествие в город.
Вошли в деревню они уже ближе к полуночи, когда её улочки уже опустели, и лишь в нескольких окнах мерцали огоньки лучин. То ли мужики починяли одежду и обувь, то ли бабы пряли или просто судачили о своём, никого из троих это не занимало, поэтому усталые они разбрелись по домам, решив не беспокоить сейчас барина, ведь пробуждение среди ночи вряд ли бы настроило его на благожелательный лад. Прохор подошёл к своей старой лачужке и попытался тихо отворить дверь и пройти к кровати, что было никак невозможно от вездесущего древесного скрипа двери и половиц. Лукерья проснулась и испуганно вглядывалась в темноту:
– Кто тут?
– Да я это, Прошка. Спи давай.
– Прохор? Ах ты бес! Я тебя обыскалась! Ни черта ведь крышу не перестелил! Ушёл с этой шельмой, Никифором, в город, мне уж мужики сказали. У него-то деньги есть, он заработал, а ты на что в город пошёл, окаянный?! Ни гроша за душой, крыша не перестелена, зато в город попёрся!
– Не рычи, баба! Начал я крышу перестилать! Не за один же день её перестелить. Крыша огромная, а я один! Вот полезла бы да сама попробовала её перестелить. Сразу бы грохнулась!
– А ты на что тут нужен тогда, приживала?! Корми тебя, пои, даже воду в баню сама таскаю, а ты только в потолок плюешь да кур по двору гоняешь! Хорошо хоть у барина в бане помылся, а то бы и тебе, немощному, пришлось бы воду таскать!
– Помылся, помылся… Не пришлось тебе таскать – вот и не нуди. А то ишь, раскричалась среди ночи. – воспоминание о баньке нахлынули на Прохора, разом умерив его желание пререкаться с Лукерьей.
– Так это ты среди ночи припёрся и пошёл, как чёрт по бочкам, громыхать. Ложишь уже спать, слышать тебя, беса, не хочу.
Но Прохор долго ещё не мог уснуть, понимая, что завтра ему держать перед барином ответ за такое долгое отсутствие, да и банька никак не шла из головы. Лукерья же уснула почти сразу, потому как всё же с приходом Прохора на душе у неё стало спокойнее и отругала она его так, для виду. Лукерья прекрасно знала, что завтра обязательно загонит его на крышу и не даст слезть, пока не перестелет её до конца, ведь Прохор на самом деле умеет трудиться, хоть и язык у него как помело. Только бы барин не напридумывал ему всяких дел, потому как для всякой не требующей больших умений, а требующей большой исполнительности работы барин считал Прохора самым подходящим кандидатом.