Она соскочила в сторону и пошла, куда хотела, оставляя на зелени чёрные следы, словно от кострища.
— Вернись, ты выжигаешь траву! — закричала ей Анна, но бунтовщица словно не слышала.
— Как это ужасно! — хныкала Лиза, — Танталовы муки! А они ещё называют нас злыми!
— Логично, — Анна подключила свою рациональность, — Ведь злом называют всякое недовольство и разрушение. Их и явила эта дама. Можешь последовать её примеру.
— Чего бы и нет! — сипло встряла оказавшаяся вблизи рыхлая женщина с подтёкшими кровью веками, уставив на Анну тупые красные глаза, — Чего тут жалеть? Нас-то много ли жалели? Нас-то кто уберёг?
Грузной жабой она перешагнула на кочку, давя и испепеляя её, и поковыляла вглубь рощи. Анна видела, как ветла, за которую схватилась мимоходом толстуха, на глазах начала увядать и осыпать свернувшиеся, обесцвеченные листья.
Дорога вползала в заросли. Деревья, всюду живые и свежие, возле неё стояли голые, лишённые не только листьев, но и коры.
— Где ты берёшь силы, чтоб смиряться со всем этим? — причитала Лиза, — Сколько можно терпеть? Где же милосердие Божье!
— Бог и ангелы, как видишь, милосердно ограждают этот прекрасный сад от нашего зла, при том, что нас они не уничтожили, а лишь направили по особому пути. Где-то и для нас приготовлен покой. Здесь мы временно.
— Но эта дорога, видимо, будет долгой, а по камням идти так трудно!
— Думай, что это сердца злых людей у тебя под ногами, и ты их топчешь.
— Ты хорошо сказала, — посветлела девушка, — Не была ли ты писательницей в жизни? Не сочиняла ли стихов?
— Сочиняла когда-то, в ранней юности, но потом… У меня муж был поэтом.
— Ах, вот, наверное, чудо! Вот это судьба! Он, должно быть, посвятил тебе много страстных, любовных пьес, которые прославят тебя в вечности…
— Страстных — да; любовных… — не припомню.
— А теперь он остался один и оплакивает тебя…
— Никто нас не оплакивает, — прошамкала ещё одна спутница, — Тем паче эти изверги, будь они все прокляты!
Анне не захотелось продолжать разговор. Умолкла и Лиза.
Вдруг сзади кто-то дико завопил. Женщины оглянулись и увидели, как одна из них, чернявая, похожая на испанку и очень молоденькая, отломив от сухостоины крепкий сук, принялась колотить им по стволами, истошно, бессвязно крича, хохоча, обшибая нижние ветки. Никто не пытался её утихомирить. Та, что только-то произнесла проклятье, сама подняла с земли палку и стала бить по камням под ногами. Лиза навзрыд заплакала от страха. Анна схватила её за руку и потащила вперёд. Обогнав всех белолицых, смешавшись с азиатками, они снова глянули назад. Около десяти покойниц бесновались с дубьём. Одна уже упала на обочине — то ли от усталости, то ли её ударили. Какие-то просто стояли, как вкопанные, ощупывали свои животы. Проклинавшая сломала палку, опустилась на четвереньки и пыталась выковырять из земли булыжник.
— Пойдём, не смотри на них. Видишь же, они совсем озверели, — сказала Анна.
Лиза посеменила вперёд, держась за прозрачный клочок анниного платья.
— Расскажи мне что-нибудь хорошее, — жалобно просила, — Ведь твой муж тебя по-настоящему любил?
— Однажды он признался, что ему так кажется.
— И только!? Вот неблагодарный, чёрствый человек! А ведь ты принесла ему в жертву свой талант и саму свою жизнь!
Тут чернолицая высокая женщина, крутанулась на пятках, нависла над Анной и Лизой выкаченными гнойными белками и взревела:
— Провалитесь вы, саранча, брехливые шакалки! Сожрите свои языки!
Лиза пошатнулась и упала, не выпуская из рук чужого подола, так что Анна тоже оказалась лежащей на земле. Африканка злорадно оскалилась и пошла дальше.
Глава XXIX. В которой Гобсек попадает в ловушку
Отталкивая стопами ступени, напрягая бёдра, Макс уже настраивал себя на нарциссический лад: он не хотел пропускать даром грядущую одинокую ночь, однако то, что ждало его дома, отбило бы охоту у дюжины маньяков, — согласно расчету Эжена, Гобсек сидел в прихожей, оглушённый детским щебетом.
— Он назвался нашим дедушкой, и мы ему открыли, — оправдалась Полина, после чего взяла брата за руку и увела за кулисы.
— Я, — слепетнул старик, вставая, — собственно, ищу здесь некоего Растиньяка. Вы с ним не знакомы?
Макс скривил губы, отвёл глаза; его расстёгивающие редингот руки начинали дрожать.