— Принеси спички, Гюлизар! «Боже мой! Можно сойти с ума».
Гюлизар принесла спички, положила коробок на кровать и отошла.
Хафыз повернулся:
— Не так ли, Гюлизар?
— Что вы сказали, дядюшка? — не поняла Гюлизар.
— Я говорю: не так ли?
— О чем это вы?
Хафыз снова обернулся:
— О чем? Разве ты не слышала?
На этот раз обернулся и Ясин-ага и, увидев неприкрытые ноги Гюлизар, нахмурился. «Бесстыжая баба, совсем совесть потеряла! И это перед таким благословенным человеком? Передо мной — еще куда ни шло, но перед таким человеком…»
— Гюлизар, дай-ка воды, доченька, — попросил Ясин-ага.
Гюлизар налила из графина воды и подошла к Ясину-ага. Он принял стакан, и ей стало не по себе от его гневного взгляда. Она хорошо знала этот взгляд. Нужно очень рассердить Ясина-ага, чтобы он смотрел так. Вот точно так же он посмотрел на нее однажды ночью. Он позвал ее, а она долго не откликалась: устала, и ей не хотелось вылезать из-под одеяла. А когда, наконец, вошла к нему, он посмотрел вот таким же взглядом.
Ясин-ага выпил воду и, передавая стакан, еще раз сурово взглянул на нее из-под косматых бровей.
Говорил Хафыз:
— …Служить любимым рабам всевышнего — самое наиблагое из всех дел. Такие слуги желанны и любимы богом. Не правда ли, Ясин-ага?
Управляющий покачал головой:
— Правильно говоришь, очень правильно… Разве можно в этом сомневаться?
Хафыз достал черные четки, опустил глаза и принялся неторопливо перебирать бусины. Он думал о Гюлизар. Немного погодя Гюлизар принесла кофе в больших чашках. Хафыз не поднимал глаз. Он уставился на ноги Гюлизар и подумал, что у нее, должно быть, бархатная кожа. Ясин-ага перехватил взгляд имама и жестом приказал женщине поторопиться с кофе. Гюлизар поставила поднос на кровать и удалилась.
— Прошу вас, почтеннейший эфенди, — сказал Ясин-ага. — Ваш кофе совсем остынет.
Хафыз очнулся.
— Да, да, благодарствуйте…
Он взял чашку, поднес ее к своим толстым губам.
«Ох… Гюлизар! Да будет она так же хороша, как это кофе…»
Зачем пожаловал Хафыз? Что это за страшное дело привело сюда самого имама? Эта мысль не давала покоя управляющему. Спросить же напрямик было как-то неловко. Он не сомневался, что речь пойдет о Рамазане. Но что мог натворить этот парень? Карты, гашиш, женщины — все это ерунда… Но что же тогда?
Вдруг Хафыз сказал:
— С парнем творится что-то неладное!
Ясин-ага не понял:
— С каким парнем?
— С Рамазаном.
— С нашим Рамазаном?
— Да, с вашим Рамазаном.
— Что же с ним творится, мой добродетель?
Хафыз сделал вид, что не слышит вопроса, и, опустив глаза, снова уставился в одну точку.
Ясин-ага боялся потревожить имама и не приставал с расспросами. Допив свой кофе, он отнес пустую чашку и, осторожно ступая, вернулся, сел на край кровати.
О чем так глубоко задумался имам-эфенди? Конечно, о чем-то очень важном…
Но вот Хафыз заговорил, медленно, отчеканивая каждое слово:
— Сидели мы на зеленом, как изумруд, лугу. Журчал ручей, пели соловьи, кружились горные ласточки, летали перепелки, разгуливали куропатки, павлины… Я сидел вот как сейчас, а Рамазан-эфенди напротив, понурив голову, грустно смотрел на меня. Я спросил: «Чем опечален ты, сын мой, о чем грустишь?» А он только вздохнул да посмотрел на меня полными слез глазами, и эти глаза в слезах ранили мое сердце!
Хафыз умолк.
— Дай-то бог, чтобы все было хорошо! — вздохнул Ясин-ага.
А Хафыз дрожащим голосом продолжал:
— Меня, говорит, принимают за бездельника, никто не считается со мной. Я круглый сирота. Никому нет дела до меня — ни дяде, ни Ясину-ага.
Ясин-ага хотел было возразить, почувствовав упрек в словах имама, но Хафыз остановил его.
— Послушай-ка, что было дальше, — тихим, важным голосом продолжал имам. — Так вот, едва он это сказал, как до нашего слуха донесся слабый вздох и — клянусь аллахом! — в ответ ему застонали горы и камни. Задрожал я как осиновый лист, оглянулся, и вдруг — о, чудо! — что ты думаешь, вижу…
Ясин-ага сидел с широко раскрытыми глазами.
— …Стоит передо мной седобородый старец в зеленых одеждах… И двинулся он ко мне, и положил руку на плечо мое, да так тряхнул, что чуть дух из меня не вышиб.