Гюлизар открыла дверь в ванную, в сердцах захлопнула ее, пошла дальше, в библиотеку. Машинально поводила тряпкой, смахивая пыль, и застыла у столика, на котором пестрой грудой лежали каталоги американских тракторов, красных, зеленых, голубых «харрисов» и «джонов диров».
Да, эта красотка станет хозяйкой имения, захочет — и выгонит ее. А если еще ревнивицей окажется, то не жить здесь Гюлизар. Не будет она держать в доме другую женщину, да еще такую, как Гюлизар. Гюлизар попробовала поставить себя на ее место: «Нет, и я не стала бы».
— И цена-то тебе грош, фабричная девка! — выругалась Гюлизар. — Я уйду, уйду, но я знаю, что мне делать! Ничего ты не знаешь, — тут же призналась она. — Что ты можешь сделать? Ничего. И уйти тебе некуда. Разве что к этому, — горько усмехнулась Гюлизар, вспомнив о Хафызе. А в самом деле, почему бы Хафызу и не жениться на ней? Они уедут отсюда, и Хафыз найдет себе приход в какой-нибудь деревушке. Женщины будут относиться к ней с уважением и называть «супруга господина имама». А почему бы и нет? «Да погоди ты, — с досадой одернула себя Гюлизар. — Может, она совсем не плохой окажется, и мы еще подругами станем». И тут же призналась, что на это надежды нет. Красивая, молодая, ее не скроешь от Музафер-бея. Зашлет он куда-нибудь парня и будет тешиться с ней. Избалуется девчонка, невесть что о себе вообразит. А я Рамазану расскажу, расскажу Рамазану, он им покажет! Ох! Никому он не покажет, мальчишка! Он при дяде слова сказать не смеет.
Приглянется бею эта девка, заберет он ее у племянника, а того взашей прогонит.
Гюлизар в сердцах швырнула тряпку и пошла из комнаты. Она спустилась по лестнице, прошла через двор, где в беспорядке теснились повозки, заржавевшие плуги, сеялки, косилки, и направилась к лачугам для прислуги и сезонных рабочих.
На солнцепеке устроились тетушка Сеяре, которая в период сезонных работ пекла хлеб и стряпала для батраков, доила коров и месила кизяк.
Это была черноволосая женщина лет пятидесяти. Как и Ясин-ага, она попала в имение еще при отце нынешнего бея и с тех пор ни разу не выходила за ворота усадьбы.
В эти месяцы дел в имении почти не было. Одна тетушка Сеяре находила себе работу.
Она сидела на солнцепеке, просеивала сквозь крупное решето залежалую пшеницу и тихонько напевала. Ее песне было тридцать пять лет — песне ее молодости. Гюлизар долго наблюдала за ней. Женщина увлеклась и ничего не замечала вокруг.
— Молодость вспомнила, тетушка Сеяре?
Сеяре вздрогнула. Отвела глаза в сторону и стыдливо улыбнулась.
— Сердце… Не стареет, чтоб ему провалиться. Человек стареет, а ему, видишь, все равно…
Она положила решето на не отсеянную еще пшеницу.
— Видела сегодня во сне своих покойников…
Гюлизар присела на корточки рядом.
— Это к добру, да поможет аллах…
— Будь и ты благословенна. Видела, будто отец мой жив и мы в деревне. Бьют барабаны, свадьбу играют. А я будто еще маленькая. Покойная матушка, прости ее, аллах, бедную, и спрашивает меня: — Куда это ты, Сеяре, собралась? — Да никуда, — говорю я. — Слышишь, барабаны бьют, это, мол, играют свадьбу твоей Сеяре… — А потом проснулась.
Глаза ее смотрели на Гюлизар, а коричневое, прежде времени состарившееся лицо улыбалось чему-то своему. Сеяре видела родную деревню Балталы, славившуюся белым виноградом… И сама деревня, и виноград остались такими же, как прежде. И Сеяре улыбалась.
— Это к добру, — сказала Гюлизар, — весточка живым от усопших…
Она лениво зевнула, распростерши руки, потянулась. Под платьем резко обозначилась высокая упругая грудь.
— Я намекнула Рамазану. Не привозил бы жену в имение. Добра от этого, дескать, не будет, пусть живет в городе.
— А он что? — спросила Сеяре.
Тетушка Сеяре была посвящена в события и разделяла беспокойство Гюлизар.
— Ничего. И слышать не хочет… Рогатым стать не терпится.
— Что ты, что ты, — замахала Сеяре. — Что ж, бей-то, кызылбаш? Не приведи, господь.
— А ты будто не знаешь бея! Да он хуже кызылбашей!
— Это верно. Говорят, что он очень грязный человек, но она-то родственницей ему будет…
Гюлизар задумалась. Солнце стояло высоко, серый туман, окутавший дальние склоны, понемногу рассеивался.
— Заберет она в свои руки нашего бея, — тихо проговорила она. — А Рамазан и знать ничего не будет. Найдет ему бей дело подальше от усадьбы, а сам к племянниковой жене пристроится. Только пусть эта краля и не пробует изображать передо мной госпожу! Госпожой мне может быть только та, которая выше меня, — знатная, родовитая, дочь настоящего человека. А эта кто? Мать — луковица, отец — чеснок. Так ведь?