А что Хамзе придется посидеть в тюрьме — ну что ж… Сын он ему, что ли?
Пролетка остановилась. Решид, продолжая притворяться пьяным, сполз на мостовую. Хамза расплатился с извозчиком, подхватил Решида под мышки и понес его перед собой.
«Решительный старик, — улыбнулся Хамза. — Ишь ты, или, говорит, делай что нужно, или давай револьвер!»
Он убьет этого смазчика прямо у ворот фабрики. Сам пойдет в полицию и скажет: «Я защищал свою честь, возьмите мой револьвер». Пусть все в округе скиснут от зависти. «Я защищал свою честь», — скажет он.
Нет, он не ударит лицом в грязь перед шестидесятилетним стариком.
Он остановился у двери, поставил Решида на ноги.
Света в доме не было. Спят, что ли?
Хамза постучал в дверь. Ему не ответили. Он снова постучал, громче.
Цирюльник знал, что жены нет дома, что она у Джемшира — сам же послал ее туда, но вида не подал.
Наконец Хамза, потеряв терпение, потряс Решида за плечо.
— М-м? — еле слышно выдавил Решид.
— Тетушки нет дома, что ли?
— Не знаю.
— А где же она? Может, у наших?
С тех пор как Гюллю с помощью полиции вернули домой, жена Решида приходила ежедневно. Мерием после побоев слегла и все еще не вставала. Решид наказал жене оставаться у них эти дни до вечера и помогать по хозяйству.
— И девчонку на путь истинный наставишь, — учил он, — да кое в чем поможешь им, благое дело совершишь.
Она помогала: убирала в комнате, кипятила чай, готовила обед, а при случае наставляла Гюллю.
Под вечер муж приходил за ней и домой возвращались вместе. А то Решид провожал ее домой, а сам опять шел к Джемширу.
Было около десяти.
Спать-то как хочется… Она зевнула, вытерла ладонью слезы, вздохнула. Эта девчонка расстроила все планы, неразумная. За племянника такого большого человека сватают, а она упирается. Госпожой бы стала, дуреха. Счастье в руки просится, а она… к этому арабу… И что он за человек-то — не известно.
Женщина заглянула в комнату. Все спали. И Джемшир, и Мерием, и девчонка. Она вдруг обозлилась на Решида. Отвел бы ее сначала домой, а потом и закатывался к своему Гиритли.
Под окном затопали, она узнала голос Хамзы и пошла открывать.
Решид с порога сказал по-курдски:
— Пойдем, поздно уже, идем.
Хамза не удерживал. Он был удивлен и не мог даже скрыть этого: Решид, который, казалось, был мертвецки пьян, вдруг заговорил и повел себя самым что ни на есть трезвым человеком.
Проводив супругов до ворот, Хамза вернулся и закрыл дверь на задвижку.
Все спали, и Гюллю, разукрашенная синяками, и совсем высохшая мать, и отец. Он достал револьвер, проверил, заряжен ли он. Удовлетворенно хмыкнул. Посмотрел на отца. Проснись, приехали! Погляди, какие вещички получаем мы от директорской жены. Этой штучкой мы пустим кровь черномазому смазчику Кемалю.
Кемаль постучал вилкой о стакан. Гарсон остановился у столика.
— Налей-ка!
Гарсон посмотрел на хозяина. Тот побагровел, глазами сделал запрещающий знак.
— Извините, Кемаль-бей…
— Налей, говорю.
Вмешался хозяин.
— Извините, но уже поздно.
Выслушав извинения, Кемаль не стал спорить, поднялся.
— Где мой велосипед?
Он оставил его у дверей на тротуаре, но, когда пошел дождь, велосипед втащили внутрь.
Кемаль дал гарсону на чай, сунул оставшиеся деньги в карман и направился к выходу. Уже у дверей он сказал хозяину:
— Если этот скот придет…
Он не докончил, полагая, что шашлычник не знает, о ком идет речь. И хотя толстяк Гиритли все прекрасно понял, все же переспросил:
— Какой скот, Кемаль-бей?.
— Да все тот же, не знаешь, что ли, — сын вербовщика Джемшира.
— Хамза?
— Он.
Кемаль оступился и удержался за косяк двери.
Гарсон вытащил велосипед на улицу.
— Твои колеса готовы, Кемаль-бей.
Хозяин остался стоять в дверях.
— Не поддавайся! — напутствовал он. — Но знай, добром это не кончится. Будь я бесчестным, не кончится это добром! В обед заходил мастер Мухсин. О тебе все говорили…
Кемаль улыбнулся.
— Обо мне говорили? Что именно?
Шашлычник замялся.
— Ну, в общем… мастер Мухсин очень жалеет тебя!
— Меня? Почему?
— Парень, говорит, хороший, а вот накличет беду себе на голову. Его убьют, он ли их прикончит — все равно парень пропал. Это верно, Кемаль. Мы ведь арабы, друг. Конечно, мы тоже в числе восемнадцати миллионов, но все-таки мы арабы! При случае нам всегда напоминают это, да еще как. На наши слезы они смотреть не станут. Почему? Да все потому, что мы арабы!