Через некоторое время все объяснилось, но легче от того Сидорину не стало. Они лежали в постели, он засыпал, а она ворочалась и кряхтела, словно жалуясь на что-то. Он прислушался к ее кряхтению и приподнялся.
— Марфа, — сказал он, осторожно тронув ее плечо. — Скажи, сделай одолжение, что ты сей год зачудила? Ну, какого лешего тебе в огурце?
— Непонятливый ты, — ответила она, чуть не плача. — Не видишь, что ли: тяжелая я!
И хотя кругом на многие десятки километров не было ни единой живой души, что могла бы подслушать их разговор, он от волнения заговорил шепотом:
— Неужто вправду?
— Ну, именно. Почитай уже больше двух месяцев.
Она скоро уснула, а с него сон слетел, как сброшенный. Он то хмурился, то ухмылялся, то приходил в ужас, то снова молчаливо радовался. Потом он встал, укутал Марфу одеялом, вышел из избы, закурил на солнце и продолжал думать. Но думы не получались — яснее полярной ночи, что дело и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, что у них, наконец, будет ребенок и, разумеется, мальчик, о мальчике они еще раньше твердо договорились, что он первый. А плохо — все остальное. Лето на заброшенной фактории, состоящей из нескольких изб и складов, неподходящее время для болезней. Недели через две начнется распутица — ни человек, ни зверь к ним не доберется. Целых три месяца, до первых заморозков, они будут одни. Конечно, самолеты летают и летом, но толку в этом мало. Если с Марфой что-нибудь случится, за все будет отвечать он: и сиделка, и врач, и кормилец. Потом комар и гнус, их тоже не попросишь летать подальше. И главное — проклятый огурец, засевший у нее в мозгу, как топор в пеньке. Нет, мальчик, мальчик, разве девка так могла бы? Огурца тебе захотелось, пострел тебя подери, вот погоди, будет время, покажу я тебе огурца! Не справиться одному, вот что плохо. Лодку нужно новую делать и проводить ее на Лебяжье, а как он ее сам выволочет? Не вовремя, Марфа Павловна, тебе сынка захотелось, что бы месяца три погодить?
Утром Марфа заметила новые черты в поведении мужа. Когда она принялась колоть дрова, он бросил переставлять ящики с товаром, молча отнял у нее топор и сам справился с поленьями. Потом он отстранил ее от куропатки, которую она села ощипывать. Она запротестовала, хотя даже вид куропатки вызывал у нее непреодолимое отвращение.
— Ладно, ладно, — ответил он хмуро. — Есть у тебя делов и кроме этого: сети чини или там избу подмети, или пойди отдохни.
— Да я не устала, что мне отдыхать! — возразила она, с благодарностью глядя на него чуть раскосыми темными глазами.
— Ничего, что не устала — отдыхай!
Она легла на топчан, отворотясь к стенке. Ей не стало легче. Тяжелая мутная тошнота поднималась из глубины ее тела к горлу, распирала грудь, кружила голову. А перед глазами ясно, как если бы он был не в мыслях, а на тарелке, стоял огурец. Она ощущала его запах, холодок его кожи и исступленно, всем своим существом желала его, как еще ничего не желала в жизни. Она чувствовала, что он нужен ей, это была необходимость, а не прихоть. Если бы ей дали его, все сразу стало иным, пропало бы отвращение к еде, прошла усталость, она снова могла бы стать хорошей помощницей мужу.
Днем на факторию приехал председатель соседнего нганасанского колхоза, расположенного в ста километрах к юго-востоку, старик Яков Бетту. Марфа первая услышала сопение важенок, хорканье быков и скрип нарт.
— Семен, никак к нам! — сказала она, поднимая голову с лежанки.
Сидорин вышел наружу и поздоровался с приехавшими. Низенький Яков Бетту считался лучшим председателем колхоза по всему национальному округу и был грозой для снабженцев — любого мог переспорить. Он приехал на двух нартах, летней легкой аргишной и женской — грузовой — на ней лежали мешки, прикрытые шкурами. Только важные дела могли привести его сейчас, Яков не любил в распутицу гонять оленей.
— Ягель у тебя справа? — спросил Яков, хотя знал, что ягель имеется кругом, а на холмах, у реки, его так много, что они кажутся молочно-серыми.