— Верк, ты-то меня простишь, а я-то себя не прощу, — заявила Нина горестно, — все ведь это из-за меня случилось…
— То есть как из-за тебя? — спросила Вера, похолодев.
— Из-за меня. Если бы я не поругалась с тобой, а пошла бы гулять, ничего бы не произошло…
— Глупости ты говоришь!
— Я знаю, — сказала Нина грустно и в то же время значительно, словно ей была открыта печальная тайна. — Я знаю. Я виновата. Я всю ночь заснуть не могла, все меня предчувствия мучили, будто с тобой что-то стрясется. Не с кем-нибудь, а с тобой. Но я злилась на тебя и не пошла спасать тебя… Уж я казню себя, кляну последними словами…
— Выбрось это из головы и не смеши меня, — сказала Вера и, увидев, что Нина сидит поникшая, видно всерьез поверившая в свою вину, добавила, волнуясь: — Нин… Я тебя люблю как сестру, и ничего между нами не изменилось. Вот…
— Спасибо, Верк! — обрадовалась Нина. — Ты на меня рассчитывай, если что надо…
Тут Нина замолчала, и Вера молчала, любые слова были лишними, своей земной определенностью они могли только испортить, уменьшить и даже оскорбить то, что переживали сейчас Нина и Вера, сидели они растроганные, с влажными глазами, и каждой хотелось сделать подруге что-нибудь доброе и хорошее, при этом не остановила бы и необходимость жертвы.
— Это они тебе синяков наставили, бедной? — сказала Нина с нежностью и состраданием. — Или я?..
— Может, и ты, — сказала Вера. — Я ведь тебя тоже, наверное, отделала?
— Уж отделала, — засмеялась Нина, будто Вера напомнила ей о чем-то приятном, — уж отделала. Видишь, я даже платье закрытое надела сегодня. А ведь жарко.
— Жарко…
Действительно, Нина была в темно-синем льняном, с прожилками лавсана, платье, гладком, строгом, с длинными, расширенными внизу романтическими рукавами. Платье было Вере незнакомое, покрой его подходил к купленной вчера сумке, но сумки на Нинином плече не было, и Вера решила, что подруга нарочно не взяла сумку, чтобы ни о чем не напомнить. Но тут же Вера подумала, что сумка коричневая и никак бы не подошла к цвету платья и сегодняшнему цвету Нининых волос, а гармонию Нина бы не нарушила.
— Ну как сумка-то? — спросила Вера.
— Сумка-то? Лежит. Ждет своей поры.
— Что же так?
— У меня к ней ничего нет. Шить надо. На той неделе, может, сошью.
Дверь открылась, и вошла мать.
Вера взглянула в ее сторону и смутилась: мать, наверное, слышала слова о сумке, а они не могли не показаться ей сегодня легкомысленными и бесстыдными. Нина уловила Верин взгляд, посмотрела на Настасью Степановну, потом снова на Веру, хотела выправить разговор, но ничего не успела сказать.
— Может, есть чего-нибудь будешь? — спросила мать.
— Нет аппетита, — сказала Вера.
— Ну, хоть чаю тогда или молока стакан. Соня козу подоила…
— Не хочу. Будет настроение — сама поставлю чайник. Делов-то…
— Ну, смотри.
— Чего ты на мать рычишь-то? — шепнула Нина, прежде подол Вериного платья потеребив.
— Да так, — мрачно сказала Вера.
Мать возилась с какой-то тряпкой, с которой и возиться-то не было нужды, правда, может, из-за своей фамильной любви к чистоте она собиралась протереть в десятый раз пол в сенях, или на террасе, или на крыльце, наконец она направилась к двери, и тут ее прорвало.
— Дожили до праздничка! На старости лет мне доченька радость приготовила!
Не обманув Вериных ожиданий, мать обращалась при этом не к ней, а к Нине, как к безусловному своему союзнику, в уверенности, что Нина непременно поддержит ее. Вера же матери отвечать сейчас не хотела, знала, что только распалит ее, пусть уж выговорит накипевшее и смягчится, да и что, собственно, она могла сказать в ответ?
— Срам-то на всю Россию! И на сестер позор ляжет, и на меня! В поселке только и разговоров, что про Навашину! С отцом шелапутным и то не случалось таких скандалов… Выросла нам на беду!..
Она и дальше шумела, обзывала Веру оскорбительными словами, которые Веру, несмотря на то, что та готова была принять на свой счет сейчас все, обижали, выкрикивала и ругательства, хотя обычно стыдилась грубостей и дочерям старалась привить брезгливость ко всяким крепким выражениям и к матерщине.
— Ну ладно, хватит, — сказала Вера, — что ты на меня орешь, будто я виноватая?..
— А кто же еще виноватая? Может, я виноватая или вот Нина виноватая?! Ты и ее-то, подружку свою, вчера отлупцевала, все уж в поселке знают! Была бы скромная да работящая, как мы росли, никакого бы позора не вышло!
— Ну что вы, тетя Настя, — сказала Нина, — ну зачем вы так? У Веры беда случилась, ни в чем она не виноватая, я-то знаю, и со мной такое могло произойти, и с любой. Парней судить надо, а вы на Веру такими словами…
— Не виноватая, как же! — все еще не могла остыть мать. — Взять бы плетку хорошую да отлупить как следует! И теперь вот — я ей правду говорю, а она на меня: «Что ты орешь?» Матери так! Слова ей сказать нельзя.
— Ну ладно, хватит! — не выдержала Вера. — И разгульная я, и не работящая! Хватит!
Она почти кричала на мать, хотя и намеревалась вытерпеть ее речи до конца, понимала, что кричит сейчас, как уже огрызалась и ворчала на мать нынешним утром, не от обиды на нее, а из чувства самозащиты, она была готова признать справедливость многих слов матери, но слышать эти слова не могла.
— Чего это ты так кипишь-то? — сказала Вера. — Со мной все случилось, а не с тобой. Со мной! Поняла? Я и без твоих оскорблений переживаю…
— Переживает! Жизнь обдала ее ведром помоев с головы до ног, вот она и запереживала! Раньше переживать надо было…
— Ну что вы… ну зачем вы… — робко попыталась Нина успокоить мать и дочь.
— Ну ладно, давай кончим, — сказала Вера твердо. — Потом, если желаешь, мне все выскажешь с глазу на глаз, а над Ниной-то зачем громыхать? Стыдно ведь…