— Долгие лета вам, Федор Алексеевич, — выдавила я из себя, решив, что если и сходить с ума, то сразу по полной.
— И тебе ночи доброй, гой еси добрый автор… Хотя за здравие я петь не особо-то умею, — закончил гость и опустился на стул, отставив в сторону ногу в великолепном сапоге. — Ну-с…
Его тонкие пальцы с аккуратными, но жутко длинными и, должно быть, острыми, ногтями прошлись чечеточным перебором по полировке кухонного стола. Даже в сумраке, царящем в моем импровизированном кабинете или, проще сказать, необитаемом в ночи кухонном островке, я видела, как вспыхивали камни его многочисленных перстней. Свет горел лишь на лестнице, ведущей в спальни, и я не могла различить камней, хотя кого я тут решила обманывать… Я ведь честно содрала все из энциклопедии и могу отыскать только лишь рубин…
— Какой перстень больше нравится? — Федор Алексеевич протянул мне обе руки — Выбирай…
Ах ты ворон драный! Прекрати говорить моими словами! Они в твоих устах звучат глупо, но ты лишь ухмыляешься и будешь планомерно добивать меня моим же графоманством.
— Я бы выбрал алмаз, — продолжил ты своим елейным голосом, — он укрощает гнев и сластолюбие. А рубин тебе зачем? У тебя есть такой перстень, хороший, от бабки достался. Можно сказать, фамильная драгоценность… Ты носи его все же, хоть иногда, ведь ты же помнишь, что рубин очищает кровь.
Он улыбнулся, а я сглотнула подступившую ко рту слюну, потому что прекрасно увидела, как в темноте блеснули его клыки, когда он широко и мило улыбнулся.
— Или же изумруд — от всякой нечистоты помогает, — продолжал он цитировать энциклопедию. — Только вот поверье, что если мужчиной или женщиной овладевает похоть, он трескается — враки.
Он снова взглянул на меня. В этот раз без улыбки, а я еще больше вжалась в спинку стула, похоже, вообще перестав дышать.
— А агат отчего не предлагаете? — еле выдавила из себя я, с точностью фотографической памяти припоминая главу, написанную больше полугода назад.
— Да вот память твою девичью проверяю, — улыбнулся Федор Алексеевич и поменял ноги. — А то начали вдруг мучить меня смутные подозрения, что у тебя ранний склероз, плавно переходящий временами в старческий маразм… Помнишь, как прошлым летом ты распылялась перед сестрой, что это будет самым лучшим твоим произведением? Помнишь, как ты рассылала свои наброски своим гуру, дабы они вселили в тебя веру в собственные силы? Ты топтала питерские кладбища в поисках хороших описательных сцен, да что уж там… Ты потащилась в разрушенную крепость лишь для того, чтобы правильно описать изгиб речушки… Где, я тебя спрашиваю, где это описание?
— Будет, — выдохнула я, — обязательно будет, вот только…
— Допишу все остальное… — передразнил меня мой ночной гость. — Да-да, все герои важные, все мысли великие, а мы так, что уж там, упырьская семейка, мы подождем, можно стишками от нас откупиться. Шиш! Не выйдет! Ты думала, что я тебя до лета в Питере ждать буду? Думала, крылья у меня отвалятся долететь до тебя? Нет, я вообще у тебя поселиться могу и буду долбать тебя каждую ночь, пока, наконец-то, ты не напишешь следующую главу, а то по твоей милости я до сих пор каждую ночь сую пряник этому паршивому домовому в этой убогой деревеньке Кобрино…
— Не убогой! — взвилась я. — Там мое летнее детство прошло. Столько воспоминаний… А домик Арины Родионовны, да там все пропахло…
— Там все сгнило, как и в Датском королевстве, милый автор, и догниет, пока ты наконец решишь открыть файл. Не желаешь ли взглянуть на дату последнего изменения?
— Что вы от меня хотите? — нашла в себе силы спросить я о том, что заботило меня сейчас больше всего.
Гость широко улыбнулся, вновь сверкнув клыками, заставив меня не то, что сжаться, а покрыться холодной испариной.
— Украсть у тебя пять с половиной часов. Ты ведь все равно выпила свой… как его там? Напиток, чтобы в родах не путаться… Он у нас тоже теперь без роду и племени…