Согревшись и осмелев, она скользнула рукой под его рубашку, коснулась груди. Провела пальцами по напряженному животу до паха и в невольном движении подалась навстречу.
Бэрр вздрогнул, опять зарычав глухо и вбивая ее в пол: и боль, и счастье разом… Дернул нетерпеливо за верх платья. Разорвал шнуровку, царапая кожу; то едва касался груди, то впивался отчаянно.
Ингрид задыхалась и почти теряла сознание. Она застонала, не сдержавшись — Бэрр замер на миг… Приподнялся, уперся ладонями в ее плечи, не давая отстраниться.
В каждом его движении, в каждом жесте отражалась удивительная откровенность — он был то ласков и нежен, то почти безумен в своей страсти. От непроизносимых, но нескрываемых желаний и признаний у Ингрид кружилась голова, и покалывало в кончиках пальцев. Этого мужчину она принимала любым. Верно, это называется сумасшествием, но как же ей хотелось, чтобы сегодня они сходили с ума вместе!
Бэрр помог ей снять платье, быстро скинул свою одежду и осторожно посадил Ингрид на себя. Крепкими пальцами впился в бедра, поднимая и опуская ее.
Ингрид была и покорной, и храброй. Она умирала от блаженства и рождалась заново. Она позволяла делать с собой все, что раньше посчитала бы невозможным, все, что только желал ее мужчина. Да, сегодня — ее!..
С кухни они так и не ушли — разбросанная одежда и стянутый с кресла плед вполне заменили кровать.
Под утро Бэрр обнял Ингрид, устало положив голову ей на грудь. Она гладила его спутанные волосы, не смея уснуть, боясь отпустить эти мгновения — их последние мгновения. Гоня грусть, запоминала сильное и гибкое мужское тело, еще влажное от пота. Проводила по спине кончиками пальцев, мягко касаясь шрамов, будто изучала новую книгу, невиданную и интересную.
Бэрр молчал.
Лишь когда луч послеобеденного солнца добрался до его плотно зажмуренных глаз, а с улицы донеслась трель дверного колокольчика, он поднял голову. Глянул сквозь темные пряди и словно бы враз очнулся. Видно, вспомнил, что он первый помощник градоначальника и у него есть обязанности.
— Я зайду, — шепнул он и больно дернул Ингрид за волосы, выпутывая свою руку.
Поцеловал ее в угол рта, не глядя в глаза, и принялся торопливо одеваться.
«Это непра-а-авда, — протянул, куражась, зловредный разум. И грустно выдал: — Я предупреждал… Трепло. Дикарь и трепло. Еще бы „спасибо за чай!“ сказал».
У Ингрид не было слов, да и сил тоже не было. Она смогла лишь повернуть голову и слабо улыбнуться Бэрру вместо ответа.
Он ушел тихо, лишь звякнул о порог меч, завернутый в черный плащ. В тот самый плащ, в который она отчаянно вцепилась, дрожа от страха не далее как вчера вечером.
Бэрр… Даже в собственном испуге и сумраке улиц она не могла не узнать его. Как не могла и поверить своим глазам. А он прижимал к себе, обещая проводить, чтобы никто больше не обидел ее, для него тогда безымянную и незнакомую.
Оказавшись в ее доме, он поначалу молчал, а потом она слушала, боясь только одного — что он замолчит.
Не прошло и суток, а ей показалось — целая жизнь.
Дверь в мечту на двоих с гулким стуком захлопнулась.
Ингрид, не вставая, подтянула к себе одежду, стремясь хоть чем-то отгородиться от стремительно наливающегося холодом мира. Она вся пропахла ушедшим мужчиной. Этот запах не грубый, не резкий — просто его, Бэрра. Он был мастер во всем, но от этого становилось только горше. Его опытность лишь кричала о том, сколько девушек побывало в его объятиях до нее и сколько еще будет после… А Ингрид… Что Ингрид? Она ничего не могла дать ему, кроме своего глупого сердца. И ей совершенно не было места в жизни первого помощника винира.
Впрочем, мучила ее не только своя боль. Понять бы, как дальше жить с тем, что он ей рассказал…
— Ты совсем не знаешь меня, девочка, — Бэрр смотрел на нее без тени улыбки. — Я убил человека однажды. Беззащитного человека и безоружного, почти ребенка — не разбойника, не врага. Не в пьяной драке. Не спасая свою жизнь и не защищая кого-то! Я убийца, Ингрид, и то, что я действовал во имя того, что считал своим долгом — это все ерунда, отговорки, пустое. Его глаза, Ингрид, ты не представляешь, как часто они мне снятся. Мой удар… и его крик: «За что⁈»
Глава 2
Тень и свет, или Другая сторона полуночи
Я все унес,
Одежду и доспехи.
Я весь ушел! Нельзя мне оставлять
Ни вздоха, ни любви своей печать.
И будто сам себе отрезал веки…
А где-то спорят ветры с парусами,
А где-то горны все трубят — в поход!..
Но соли полон искривленный рот,
И горечь памяти моей терзает