Лавочник уже открыл рот уточнить, по чьему такому случаю Бэрр пришел и про кого такого отдельного говорит, но решил, что проще «особенных» покупателей сравнить с прочими, чем у этого придонного упыря что-нибудь спрашивать.
Бэрр подбросил катушку еще раз и еще раз поймал. Хмыкнул. Словно за тем и пришел — покидать ее себе в развлечение. Он был спокоен и очевидно не торопился: ни уходить, ни говорить что-либо еще, умышленно заставляя лавочника переживать еще сильнее, и в памяти того наконец всплыла одна несносная особа, о которую, как о волнорез при шторме, несколько дней бился нескончаемый поток сплетен и пересудов.
Она приходила в лавку нечасто, по принуждению его матушки, и всегда улыбалась. При этом выглядела так, словно в ее личном мире все было иначе, нежели вокруг него и в городе тоже. Солнечно, чисто и правильно. Была необычайно вежлива, хотя откуда она эту вежливость брала, неясно. Знала ведь, что ее обсчитывают. Точно знала и смотрела на него так, будто видела насквозь. Лишь без той злости, что сверкала сейчас в темных глазах первого помощника, а так-то ощущения от их проникновенных взглядов оказались весьма схожи.
Катушка взлетела снова и опустилась прямо в центр широкой ладони.
Разные у лавочника мысли крутились по поводу Ингрид. Не всегда такие, которые должны быть свойственны его положению и опыту торговли. Иногда не хотелось накидывать тройную цену, иногда хотелось, чтобы она задержалась в его заведении. Хотелось перекинуться с ней парой слов, послушать, что она может сказать. Он пытался заговорить с ней несколько раз на темы, которые не пропустил бы мимо себя ни один горожанин. Но Ингрид лишь вымученно улыбалась в ответ и быстро уходила.
Тогда он начинал на нее сердиться — совершенно непросвещенная особа, о чем ни спроси, ничего не знает. Потом сердитость переходила на себя — совершенный болван, только и знаешь, как монеты складывать, да трепаться, кто с кем спит!
Еще одно размеренное движение катушки до потолка и обратно. Рука наверняка была тяжелая, но проверять желания не было.
Кто с кем… Вот уж верно — кто и с кем, уж он-то знает точно. Вчерашний разговор пронесся в памяти:
— Да нет, да быть такого не может, чтобы такая девушка да с этим… с этим черным! От него беда одна, все говорят, — бухтел приятель.
— Точнее не бывает, — зачем-то настаивал он. — Мамаша сама видела, а у нее малек незамеченным не булькнет! Пришел ночью, ушел днем, сапогами простучал, как чудовище поганое, и был как есть полураздет. Меч свой драгоценный в руках тащил, на ходу опоясывался. А жиличка-то наша даже в ратушу свою разлюбезную не пошла, во как притомилась! А ты говорил — порядочная девушка, хоть сейчас бы женился… Ты же сватался к ней? Да? А она побрезговала!
— Да нет, ну ты сразу и «побрезговала». Я же не в Гнилой заводи себя нашел. Не по сердцу оказался.
— Вот именно, ей доброй рыбы не надь! Тогда и нам их, пропащих, не требуется… Вот что, давай-ка, дружище, в наши лавки только приличных горожан пускать, а гулящие всякие пусть в Нижний гуляют или куда подальше к берегу.
Приятель тогда насупился, обиделся — его лавочка была в Нижнем Озерном, хоть и почти на границе — но потом согласился поддержать за компанию, да и давнего отказа в сватовстве не простил. Сам лавочник пожалел о своем решении еще утром, в чем его приятель опять же с ним согласился, когда стражник пронес мимо две корзины с верхом.
Лавочник очнулся, завороженный очередным полетом катушки вверх-вниз, тряхнул головой. В ушах звенело, и ноги подкашивались.
— Я нет… Я да… Все понял. Я больше никогда. Ничего.
Бэрр наклонился вперед, произнес медленно:
— Ты именно что — ничего. Одно большое ничего.
Хозяина не держали ноги. Он присел, сдернул шейный платок и, судорожно дыша, вытер холодный пот. Бэрр выпрямился, глянул сверху вниз с высоты своего немалого роста.
Катушке не понадобилось взлетать еще раз, потому что теперь мысли о собственной жадности и о материнских наставлениях брать с жилички втридорога собрались воедино. Дурную идею отказать Ингрид захотелось засунуть куда подальше, какой-нибудь рыбе в пузо и утопить ту рыбу в глубоком омуте, чтобы ее там ледяное чудовище сожрало.
Бэрр со стуком поставил катушку на прилавок, и лавочник невольно дернулся в поклон. Или в укрытие от злости того, кто этой злостью в народе был известен.
Пока он поднимал голову, послышалось хлопанье закрывшейся двери. Сердце ударило в такт колокольчику, который заливался, насмехаясь над трусом и неудачником.
А другим себя считать сегодня повода не было.