— Пойдем, — нахмурившись, потянул тогда его Бэрр.
— Но они… они ведь… — Альберт жалобно всхлипнул.
Бэрр, вздохнув глубоко, решил, что деньги не стоят слез брата, и бросил монеты обрадованному торговцу. Глянув на сердитую женщину, протянул и ей медяк. Та улыбнулась уже довольно и, дернув за собой дочь, поспешила к рядам с патокой и вяленой рыбой.
После суетливых движений торговца птицы взлетели. Быстро, радостно, и пропали в небе. Только одна так и осталась понуро сидеть на жердочке.
— А она? А как же она?..
Бэрр различил отчаяние в голосе Альберта. Присел рядом, пачкая длинный плащ в желтой пыли, не обращая внимания на косые взгляды и привычное бормотание: «Ну столько же можно возиться с этим сопливым мальчишкой?»
— Альберт, пойми…
Обхватил ладонями тонкие плечи, посмотрел глаза в глаза, но Альберт молчал, сжавшись от предчувствия беды.
— Не всегда получается так, как мы хотим. Как должно быть и как правильно, — брат вздохнул тяжело, словно говорил вовсе не о птице. — Не всех можно спасти. Альберт ждал, и Бэрр недовольно ответил, опустив глаза: — Она не сможет взлететь.
— Но… почему, почему? Ведь ты же заплатил этому…
— Ей подрезали крылья.
Ничего более ужасного Альберт не видел в своей жизни. Тогда ему было лет шесть, и он не понимал, не знал, насколько все может быть ужаснее и страшнее. Когда погибает любимая, когда брат становится врагом…
Зимородок забился, потом, словно поняв, что все напрасно — быстро повернул голову и осмотрел Альберту прямо в глаза. Осмысленно и обреченно.
— Мне жаль, Альберт.
Бэрру тоже стало больно до слез, будто он сам лишил возможности летать эту несчастную птицу. Торговец быстро посадил зимородка в маленькую клетку и отдал Бэрру. Брат схватил и вцепился в плечо Бэрра, пряча лицо.
— Поплачь, Альберт. Просто поплачь…
Эх, Альберт… Доехал ли до Домхан-града, как устроился? Агги, светловолосая и хрупкая, умерла при родах. Все экономили на докторе и в результате сгубили и мать, и дитя. Альберт любил ее, чужую жену. Ее смерть послужила последней каплей.
И они с Бэрром вдрызг разругались перед отъездом.
А ведь с Ингрид Альберт нашел бы общий язык, неожиданно подумалось Бэрру.
Тут он отвлекся от воспоминаний, потому что торговец повернулся к нему, побледнел и дернулся, отшатнулся, потупил глаза. Понял, что Бэрр не за товаром пришел? Так ведь должен был понять за несколько месяцев, что и сегодня вряд ли они столкнулись по поводу этих… мерзопакостных раков.
Что-то еще случилось? Какой-то новый повод для неприязни? Но у Бэрра ничего не было, что связывало бы его с этим торговцем. Никаких выселений или другого повода, чтобы вот так отгораживаться плечом, отворачиваться, бледнеть и бормотать под нос явно не пожелание здоровья.
«Ну конечно! — разозлился Бэрр. — Еще этих ваших Темных Людей вспомните, будто бы у меня не куртка, а лицо черное. Давайте теперь от всех шарахаться, кто не в сером ходит. Сами темнота, не в волосах, так в умах!»
Он едва сдержал желание дать в толстую харю, потому как враз припомнил, и сколько денег он тут оставил, и младшего, тоска по которому становилась все острее. Но потом подумал, что цвет волос или одежды не должен иметь значения ни для кого — и для него тоже, и зашагал себе дальше.
Рынок закончился. Бэрр, отпихнув особо надоедливых торговцев, сующих товар почти даром, выбрался через шаткий подвесной мостик к площади перед Управой.
Узкие скамейки, вытянутые вдоль облезлых стен, были забиты до отказа. Ругающиеся женщины с плачущими детьми, старики с бумагами в трясущихся руках, подростки, глядевшие будущими волками — всех сюда привели отнюдь не радости. Хмурые мужчины разного рода занятий предпочитали стоять поближе ко входу, готовые продираться вперед хоть локтями, хоть кулаками.
Даже пара раскрашенных доступных дамочек торчала в углу, непонятно какого кривоухого затесавшись сюда в разгар дня — разве, неудачно обокрали кого-то… Или их кто.
Гам стоял невероятный. Даже рынок звучал тише со своими выкриками и призывами, хотя там народу было гораздо больше, чем на этой площади сегодня. Создавалось ощущение, будто полгорода переругалось и пришло сюда требовать правды, хотя тут всегда кто-то спорил, до сотрясения облезлых стен и собственной хрипоты, друг с дружкой и со всем миром, отстаивая свои права. Два секретаря пытались как-то всех успокоить и выстроить по очереди в один закрытый пока кабинет, но получалось плохо. Пять быстрых судей, названные так явно в насмешку над скоростью разрешения дел, начинали работать после полудня, но ждать не хотел никто, каждый считал, что его дело — самое срочное.