Ровно за миг до смерти бьется ночи хрусталь, вы мне совсем не верьте, мне вас уже не жаль. Ласка голодных пальцев — мой бесприютен бог, брежный оскал останцев — злобных зверей чертог…
За ночь сгорели звезды, за ночь моим зверям ты, дорогая, прочно выбрала егеря. Знаешь, себе прощенья я все равно не дам, но, к твоему смущенью, я упаду к ногам, я поцелую небо и обниму зарю, я вновь поверю в небыль и прошепчу: Люблю.
Бэрр откашлялся, прогнал все мысли о прошедшей ночи и осмотрел кабинет градоначальника так, словно видел его впервые. Дерево радовало взгляд, но… Без сомнения, винир имел неодолимую тягу ко всему золотому, позолоченному и попросту желтому, а его первому помощнику неожиданно показалось, что тяга эта нездоровая.
Предметом особой гордости главы города являлось приземистое мандариновое дерево, стоявшее у широкого окна. Кем-то когда-то подаренное главе города, оно будто сроднилось с ним по характеру и по замашкам: мандаринка ширилась и так же гневно топорщила листья, как его владелец — брови. Однажды Бэрр втихую сорвал один плод, очень надеясь, что винир их не пересчитывает, но испытал лишь разочарование. На вкус желтый шарик оказался горько-кислым и еще более неприятным, чем на вид.
Бэрр выслушивал речь винира, разглядывал злосчастное дерево и осознавал одну странность: мандаринка виновата лишь в том, что растет в ратуше, а вот он, оказывается, во всех несчастьях разом.
— Хотелось бы наконец услышать причину твоего необоснованного и безответственного опоздания! — громыхал винир. — У меня гость, важный гость, и ты должен был уже показывать ему город! Вместо того чтобы заниматься делами, мне пришлось с самого утра бросить все силы на твои розыски! Я отправил гонцов на пристань, на таможню, в отделение стражи, но так и не смог узнать, где пропадает первый помощник винира! Почему ни в одном из тех мест, где он обязан быть, его нет⁈ Почему, я спрашиваю⁈
Стены кабинета сотрясались от грузного голоса правителя Айсмора, дерево неодобрительно таращилось из горшка, Бэрр отвечать не торопился.
Наконец винир устал от собственной пылкой речи и смолк, переводя дух и вытирая вспотевший лоб. Взглянул укоризненно на того, кто являлся причиной его расстройства. Затем, показательно поднеся раскрытую ладонь к своему уху, послушал, как часы ратуши гулко пробили полдень.
— Меня не сильно заботят слухи, будто некоторые мои подчиненные дозволяют себе не работать. Я не стал думать, что моя репутация может быть подпорчена. Наоборот! Я озаботился твоими поисками, я направил двух стражников к тебе в дом — с тем же результатом. Вернее — без результата! Не поленился послать лодку и до твоей развалюхи в Золотые пески, где ты погрязаешь в пьянстве и разврате…
Винир поцокал сокрушенно, поправил расшитый золотом пояс, набрал воздуха в легкие и продолжил:
— Так позволь полюбопытствовать, мой мальчик, где ты пропадал и почему заставил меня так волноваться?
Бэрр, пропустив мимо ушей ненавистное обращение, поклонился со всей возможной учтивостью:
— Это больше не повторится, ваше лордство.
Была у него слабая надежда, что глава города смягчится, услышав новое, удачно ввернутое обращение: тот иногда проявлял снисходительность, когда его называли титулами, которые он вряд ли сможет получить или даже купить.
«Его лордство» кивнуло без особого восторга. Принюхалось, присмотрелось к небритому лицу своего помощника.
— Был у шлюхи? — поморщился винир и небрежно махнул рукой. — Ах да! Ты ведь не платишь за радости плоти!.. Экономность — завидное и ценное качество, как для нашего города, так и для каждого его жителя… Но если люди перестанут платить за то, что им нужно и чего они хотят, они перестанут платить и налоги. А тогда я могу разориться. Ты ведь не хочешь, чтобы я разорился, мой мальчик?
Ответа в этой части монолога от Бэрра не ждали. Он не сдержал тяжелого вздоха. Скрестил руки на груди и опустил голову, как делал всегда, когда винир затягивал свою любимую песню с попреками ему лично и припевом про «задаром» и «разорение».
— Ну же, смелее, смелее, — обманчиво ласково произнес винир. — Меня огорчило твое отсутствие, твое пренебрежение своими обязанностями. Может, хоть история твоих подвигов порадует меня?
— Н-н-не о чем рассказывать, — нехотя вымолвил Бэрр, причем мерзостно заикнулся, что уже многое сказало виниру.
Головы не поднимал: смотреть, как его отказ злит начальство, не было нужды. Однако знал, захочет винир докопаться до сути, не отвертишься. Умрешь, так он из мертвого вытянет душу и насухо отожмет, словно добрая прачка — старое полотенце.