На следующий вечер, как обычно, раздался звонок в доме — похитители угрожали, что убьют Розиту, если не получат деньги немедленно. Десятью минутами раньше бандиты позвонили по другому телефону и согласились вести дополнительные переговоры втайне от полиции вообще и от Ортеги в частности. Затем эти переговоры начались.
Триста тысяч, потребовали киднепперы. Сто пятьдесят, отвечала семья. Двести пятьдесят — похитители немного скинули цену. Двести, сказала семья. Обе стороны сошлись на двухстах двадцати пяти тысячах; обмен должен был состояться в семь вечера в четверг, в присутствии Рамиреса.
Теперь было уже почти девять; сумерки сгущались, после звонка Рамиреса прошло часа полтора. Будьте начеку, предупредил его Хазлам: ждите любых хитростей, уловок, они могут потребовать удвоить выкуп, могут схватить и вас.
Стрелка часов переползла за девять и приближалась к десяти; сумерки уступили место темноте, а мать сверлила его взглядом. Потеряй мою дочь — и я не дам тебе покоя; верни ее мне — и все, что есть у меня и у мужа, будет твоим.
Она налила себе виски и уставилась в стакан, едва не раздавив его в руках. Муж встал, взял у нее напиток и заставил сесть обратно.
Десять тридцать, почти десять сорок пять.
По стене скользнул свет фар, и во двор свернул «лексус». Родители подбежали к окну, увидели шофера впереди и Рамиреса на заднем сиденье. Увидели прильнувшую к нему, вцепившуюся в него фигурку. На миг Хазлам испугался, что проиграл — эта фигурка была слишком маленькой, слишком серой, почти бесплотной и скорее походила на призрак Розиты, чем на живую девочку. Потом Рамирес вышел из машины, и он увидел, как девчушка взглянула вверх и помахала рукой.
Мать повернулась и бросилась к лестнице, отец за ней по пятам. Хазлам пересек комнату, налил себе побольше виски, плеснул туда содовой и опорожнил стакан единым махом.
— И что нам теперь делать? — раздался из полутьмы голос семейного юриста.
— Надо дать денег Ортеге.
— Сколько?
Во дворе внизу мать прижимала к себе дочь так, словно собиралась никогда больше не отпускать ее; отец девочки обнял Рамиреса, потом благодарно посмотрел вверх на Хазлама — по щекам его вдруг заструились слезы, но он не стыдился их.
Хазлам налил себе еще виски и предложил юристу. В некотором смысле уладить дело с полицейским было так же непросто, как с похитителями. Предложи слишком мало — и он откажется, слишком много — и он захочет еще больше.
— Двадцати пяти тысяч хватит. Иначе он с вас всю жизнь не слезет.
Звонок раздался двадцать девять часов спустя, в три утра. С Ортегой все улажено, деньги взял, сообщил семейный юрист.
— Доволен? — спросил Хазлам.
— На вид вроде бы да.
Может быть, сказывается его привычка к осторожности, подумал Хазлам, а может быть, юрист предупреждает его. Он поблагодарил собеседника, затем как следует выспался, а когда сквозь гостиничные занавески уже заструился свет, позвонил в аэропорт подтвердить, что вылетает в Вашингтон через Майами.
Несмотря на то, что Ортеге заплатили, он мог остаться недовольным, так как с его точки зрения это поражение. А если он действительно так на это смотрит, то захочет отомстить. И затеет грязную игру — отчасти потому, что это в его характере, отчасти чтобы продемонстрировать своим собственным людям, кто здесь хозяин, отчасти чтобы припугнуть семью жертвы. А если Ортега вздумает затеять грязную игру, то нападет на него по пути домой, потому что на пути домой Хазлам расслабится, будет думать, что все сошло ему с рук.
Конечно, он может покинуть страну нелегально; но тогда ему будет трудно вернуться сюда. Можно уехать легально, но с какого-либо рода политической или дипломатической защитой. Правда это будет значить, что он принимает правила Ортеги; тогда в случае возвращения он вынужден будет работать на его условиях. А можно и уехать, и вернуться на собственных условиях, самому диктовать правила игры.
В семь он позавтракал, в восемь покинул гостиницу, прошел мимо такси, ждущих у выхода, добрался до плаза Сан-Мартин, пропустил два такси на боковой улочке и сел в третье.