— Хозяин, хозяин! — влетел тут в комнату крайне возбужденный грек. — Там одна госпожа… — И обозначил жестом округлости достаточно крупной амфоры.
— А, появился наконец! — рассердился Аврелий, собираясь наказать его, но Кастор уверенными движениями уже укладывал складки его тоги.
— Ну вот, теперь все вполне прилично. А сейчас поспеши, тебя ждут! — скомандовал Кастор и, прежде чем возмущенный хозяин успел что-то сказать, снова исчез в коридоре.
И все же за несколько мгновений Кастор прекрасно сделал свое дело, и, когда патриций в положенное время появился в дверях гостиной, он выглядел в своих сандалиях с начищенными до блеска луночками[24] и в белоснежной латиклавии,[25] ровными складками ниспадавшей с его широких плеч, безупречно.
— Публий Аврелий! — окликнул его взволнованный голос.
На пороге появилась уже немолодая матрона, на ее аристократическом гордом лице светилась приветливая улыбка.
— Паулина! — воскликнул патриций, с почтением подходя с ней.
Гордая, прямая, все еще величественная осанка. Лицо в глубоких морщинах сохраняло, несмотря на преклонный возраст женщины, то благородство черт, которое принесло ей когда-то славу самой изысканной матроны Рима. Прическу украшала изящная диадема, отделанная камеями. Паулина с нежностью поцеловала Аврелия.
— Ты, как всегда, прекрасна! — произнес сенатор, причем вполне искренно.
— Между прочим, Аврелий, мой сын — командир легиона. Тебе не кажется, что уже несколько поздновато ухаживать за мной? — улыбнулась матрона.
— Красота может исчезнуть с возрастом, а обаяние — никогда, благородная Паулина!
— Прошло более десяти лет с тех пор, как мы виделись последний раз. Знаю, что ты занял место в сенате, довольно беспутно проведя молодость. Но о твоих проказах мы поговорим позже! Сейчас, к сожалению, нам нужно подумать о другом, — вздохнула Паулина, протягивая ему руку, чтобы он проводил ее к столу.
Почти сразу же к ним подошел человек. Приветливым его назвать было довольно трудно.
— Мой пасынок Плавций Секунд, — представила его Паулина.
Это, очевидно, и есть птицевод, решил Аврелий.
Слишком светлая кожа и крючковатый нос придавали второму сыну Гнея какой-то скорбный, сумрачный вид, и даже блекло-голубые глаза не сглаживали этого впечатления. Он похож на сарыча, может, поэтому предпочитает общество птиц, подумал патриций, скрыв улыбку, и решил, что доставит Секунду удовольствие, если спросит о его пернатых любимцах.
И попал в точку: тот обрадовался, так, во всяком случае, показалось Аврелию, увидевшему, как у сына Паулины приподнялись брови — самый яркий признак оживления на его унылом лице.
— А вот и Елена, вдова Аттика, — холодно проговорила Паулина.
Патриций сразу же оживился.
Женщина, шедшая по террасе, заполненной цветами, знала, что она красива: на лице — выражение исполненной достоинства скорби, движения продуманны и отработаны. Елена едва тронула руку гостя холодными, необыкновенно холеными пальцами с очень длинными ногтями. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, чтобы волнение не нарушило гладкости алебастровой кожи.
— Я только на минуту, поскольку гостеприимство обязывает меня приветствовать нашего знаменитого гостя. Что до ужина, то я слишком измучена, чтобы прикасаться к еде, — сокрушенно заявила вдова, но сенатору показалось, что вид у нее отдохнувший и вполне довольный, как у человека, который только что неплохо подкрепился.
Продуманным жестом эта живая статуя провела рукой по своим волосам цвета меда. Она, несомненно, была натуральной блондинкой, решил патриций, окинув ее взглядом знатока: редко встречается такой цвет волос на сухих равнинах Юга. Прекрасная фигура Елены в белоснежной траурной тунике была под стать ее тонкому лицу.
— Знаю, как тебе тяжело, дорогая невестка, — произнесла Паулина кислым тоном, — но прошу тебя остаться из уважения к сенатору Стацию, который оказал нам честь своим посещением.
Просьба прозвучала как приказ, и красавице не оставалось ничего другого, как повиноваться.
— Моя дочь Невия, — сказала Елена рассеянно, пропуская вперед девушку лет шестнадцати с длинными каштановыми волосами, распущенными по плечам, — свидетельство невинности.
Девушка, нисколько не походившая на мать, серьезно посмотрела на патриция, и Аврелий прочел в ее глазах ум и волевой характер.
Наконец появился Гней Плавций, отец семейства. Старик, хоть и подавленный ужасным несчастьем, по-прежнему излучал могучую энергию, и его усталые глаза еще искрились той хитростью, что делала его столь опасным в деловом мире.
— Хотелось бы встретиться с тобой при других, менее печальных обстоятельствах, сенатор Стаций. К сожалению, ты приехал в тяжелое для Плавциев время. Но гостеприимство — наш священный долг, и я уверен, мой бедный сын почел бы за честь видеть тебя на своих поминках. Добро пожаловать в наше скромное прибежище.
Вместе с Гнеем Плавцием Публий Аврелий вышел на террасу и не смог скрыть искреннего удивления: она держалась на тонких алебастровых колоннах, таких тонких, что казалось, они не могли бы удержать и лист папируса, а между тем на ней раскинулся необычайной красоты висячий сад, в котором растения размещались чрезвычайно искусно.
— Понимаешь теперь, Стаций, почему я не скучаю по столице? Это все, что мне нужно, — жить здесь, в тишине и спокойствии, с женой и детьми, вдали от пыли, шума и суматохи столицы. Кстати, как дела с запретом движения в Риме? Мне говорили, что декрет Юлия Цезаря[26] больше не действует.
— Да, все жалуются на движение, но никто не хочет отказаться от удобной повозки… Так или иначе, запрету уже почти сто лет, и плохо ли, хорошо ли, но он действует. Подумать только, когда тот столь непопулярный закон вступил в силу, все ожидали, что его отменят через несколько дней! — заметил патриций, откидываясь на приятно подогретые подушки триклиния.[27]
На пороге появился мужчина с военной выправкой.
— Мой пасынок Луций Фабриций, командир рейнских легионов, — представил его хозяин дома.
Вот это действительно неожиданная встреча, удивился Аврелий, который и в самом деле никак не ожидал увидеть Луция в доме отчима. Ходили слухи, будто между отпрыском знатной семьи и семейством его матери сложились довольно напряженные отношения: знатный Луций Фабриций, выросший в тени отца, гордого патриция старого склада, недолюбливал деловых родственников, плебеев и провинциалов, не имевших за плечами никаких заслуг, кроме звонких монет.
Фабриций прошел вперед, сухо поздоровавшись, и на губах его появилась горькая, почти злая усмешка. Лицо его отличалось редкой для мужчины красотой, которая, однако, никак не умаляла его мужественности.
«Придется уделить побольше внимания женщинам, не то затмит меня этот грубый военный», — решил Аврелий, внимательно оценивая соперника: женщины всегда были неравнодушны к звону доспехов.
Плавций, в свою очередь, не слишком старались изобразить расположение ко вновь прибывшему: аристократическая спесь Фабриция, похоже, вызывала у рыботорговцев плохо скрываемое раздражение.
— Все, что едят за этим столом, добывается на моих землях! — гордо заявил старый Плавций, пока слуги подавали закуску.
Сняли крышку с огромного блюда в середине стола, и устрицы, мидии и ракушки, которыми оно оказалось заполнено, привели Помпонию в такой восторг, что все даже приумолкли на минуту.
— Ах, если бы все это видел мой Сервилий! — воскликнула она в восхищении, вспомнив о своем любящем поесть муже, который остался в Байях лечить в термах суставы.
— Устрицы выловлены несколько минут назад, сбрызните их вином, — посоветовал радушный хозяин и после должных возлияний в честь богов и краткой поминальной речи об усопшем положил начало застолью. — Хочешь посмотреть, как мы разводим устриц? — спросил Плавций сенатора, наблюдавшего, как прекрасная Елена осторожно брала раковину кончиками пальцев, словно боялась допустить какой-то недостаточно изящный жест.
— Так ли уж необходимо говорить о дарах моря? — грубо прервал его Луций.
— А почему нет? Очень даже увлекательная тема, — не без лукавства возразил Аврелий, не терпевший подобной аристократической спеси.