Лизочка отсоединила шприц. Из катетера не вылилось ни капли — ни введенного физраствора, ни мочи. Он был абсолютно сухим.
Значит, дело не в катетере. Проблема выше. Моча просто не поступает в мочевой пузырь. Мои худшие опасения подтвердились. Анурия.
Я снова активировал некро-зрение. Потоки Живы вокруг её почек были не просто спутанными. Они были завязаны в тугой, мёртвый узел, словно кто-то перетянул невидимой верёвкой её мочеточники — трубки, по которым моча отходит от почек.
Что-то блокировало их работу. Но что? Камень? Опухоль? Этого не было на УЗИ!
— Срочно! — приказал я Лизочке. — Биохимию крови на цито! Креатинин, мочевина, калий! И готовьте капельницу — физраствор с фуросемидом. Начнём стимуляцию с малых доз.
Лизочка кивала, быстро и точно записывая каждое моё слово в электронный планшет. В её движениях больше не было утренней растерянности — только чёткое исполнение приказов.
В этот момент я почувствовал её. Слабую, измученную, но отчаянно-искреннюю волну благодарности от Воронцовой. Она была благодарна не за будущее исцеление, а за то, что я избавил её от адской, невыносимой боли, которая разрывала её на части.
Я мысленно проверил Сосуд. Приход — три процента. Всего три.
Смешно. А потратил я на снятие болевого шока и поддержание её на грани жизни чуть больше пяти. Итог — минус два процента за одно «спасибо». Великолепная арифметика. Я снова ухожу в минус, спасая очередную аристократку.
А до её объемной благодарности еще ой как далеко.
— Я вернусь, — пообещал я Воронцовой. — Отдыхайте. Боль больше не должна вас побеспокоить.
Я вышел в коридор, оставляя её на попечение Лизочки. Там меня уже ждал нетерпеливый Нюхль. Костяная ящерица подпрыгивала на месте от возбуждения и нетерпения.
Он смотрел на меня с немым укором: «Хозяин, мы теряем драгоценное время!»
— Веди, — бросил я, и мы побежали по коридору. — Показывай, где твой умирающий.
Мы неслись по коридорам, как два призрака.
Нюхль — невидимый, я — почти не замечающий ничего вокруг, кроме цели. Я игнорировал удивлённые взгляды медсестёр и ворчание пациентов. Время было против нас.
Приёмный покой встретил нас своей обычной, хаотичной суетой — стоны, крики, запах крови и дезинфекции. Но Нюхль уверенно повёл меня в дальний, самый тихий угол, к молодому парню, сидевшему на кушетке у окна.
Парень выглядел абсолютно, почти оскорбительно здоровым.
Лет двадцать пять, крепкого телосложения, лёгкий загар, модная стрижка. Он лениво листал какой-то дешёвый глянцевый журнал. Никаких признаков болезни.
Я посмотрел на Нюхля с немым вопросом: «Ты уверен?»
Ящерица встала на задние лапы, трагически закинула голову назад и с артистизмом изобразила повешение — высунула язык, дёрнулась всем телом и замерла.
Он умрёт. И очень скоро.
Я подошёл ближе, делая вид, что ищу кого-то в другом конце зала. Активировал зрение.
И… ничего.
Потоки Живы текли ровно, органы светились здоровым, уверенным свечением. Всё в норме…
Стоп. Не всё.
Я пригляделся к его сердцу… И увидел её. Рябь.
Едва заметная, хаотичная дрожь в самой энергетической структуре, в «программном коде» его сердечного ритма. Это была не болезнь, не физическое повреждение.
Это был врождённый, тикающий дефект. Словно в идеальном часовом механизме одна крошечная шестерёнка была с изъяном и вот-вот должна была соскочить со своей оси.
Синдром удлинённого интервала QT. Врождённая электрическая аномалия сердца. Одно неверное движение, один резкий всплеск адреналина — и фибрилляция желудочков. Фатальная аритмия.
Мгновенная смерть.
Я смотрел на него и удивлялся. Он ведь сидел, листал журнал, улыбался своим мыслям, совершенно не подозревая, что живёт на пороховой бочке, и фитиль уже догорел почти до конца.
Парень отложил журнал на кушетку, встал. Лениво, с наслаждением потянулся так, что хрустнули суставы. Сладко, во весь рот зевнул, прикрыв рот ладонью.
А затем, насвистывая незамысловатую мелодию, направился к старому автомату с газировкой, который стоял у стены.
Он сделал шаг. Второй.
И на третьем шаге его тело просто выключилось.
Никакого крика. Никакого стона. Никакой агонии.
Он просто рухнул на кафельный пол, как подкошенный мешок с песком. Глухой, тяжёлый удар тела о плитку разнёсся по приёмному покою, заставив всех обернуться.
Был человек — и нет человека.
Я был рядом через секунду, расталкивая замерших в недоумении медсестёр. Опустился на колени.
Пальцы на сонную артерию — пусто. Ни единого толчка.
Ухо к груди — тишина. Зрачки, до этого живые и ясные, на моих глазах начали стремительно, неестественно расширяться, заполняя собой всю радужку.