— Что⁈ Как сбила⁈ Он… он жив⁈
Она выронила телефон. Он со стуком упал на пол. Её губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же имя.
— Ванечку… — наконец прошептала она, и её взгляд, полный слёз, нашёл мой. — Моего мальчика… маленького… из приюта… сбила машина…
— Спокойно! — я не дал ей договорить. Чем больше говоришь страшные факты, тем сильнее их осознаешь, и стресс так только усиливается.
Но мир в палате, до этого застывший в напряжённом ожидании, взорвался. Я увидел, как её аура, только начавшая стабилизироваться, вспыхнула хаосом.
Адреналиновый шторм. О, тьма!
— Нет! — я подскочил со стула и схватил её за плечи, заставляя смотреть на меня. — Нет! Вам нельзя нервничать! Слышите⁈ Немедленно успокойтесь!
Мой голос был резким, как удар хлыста. Лизочка испуганно отшатнулась.
— Но он… Ванечка… — лепетала она, пытаясь вырваться.
— С ним всё в порядке! — я соврал, не моргнув глазом. Это была ложь во спасение. Её спасение. И моё. — Это ошибка! Недоразумение! Вы не так поняли! Просто дышите! Глубоко! Смотрите на меня и дышите!
Я говорил быстро, чётко, почти гипнотизируя её, пытаясь перехватить контроль над её паникой. Но она меня не слышала, а зациклилась на одной мысли.
Её тело выгнулось на кровати неестественной, страшной дугой. Из горла вырвался короткий, жуткий хрип — и всё.
Тишина. Но это была уже не тишина покоя. Это была тишина куда страшнее…
Я смотрел на неё своим некро-зрением и видел катастрофу в реальном времени.
Адреналин, выброшенный в кровь от шока, ударил по её едва успокоившейся эндокринной системе, как кувалда по тонкому стеклу. Тот самый «узел» энергии, который октреотид так аккуратно начал распутывать, не просто затянулся снова. Он взорвался с удесятерённой силой, как перегретый магический реактор.
Монитор взвыл оглушительной, непрерывной, сводящей с ума сиреной. Пульс — ноль. Давление — ноль. Но на ЭКГ всё ещё была беспорядочная электрическая активность.
Электромеханическая диссоциация. Сердце получало электрические импульсы, но уже не могло на них реагировать, не могло сокращаться. Оно больше не качало кровь.
— Реанимационную бригаду в двенадцатую палату! — крикнула Лизочка в селектор, её голос дрожал, но не срывался. — Срочно!
Не успеют.
Пока они прибегут со своего этажа, пока начнут… её мозг умрёт. Необратимо. У меня были не минуты. У меня были считаные секунды.
Пётр Александрович Сомов шёл по коридору административного крыла с тяжёлым предчувствием. День и так выдался отвратительным, а внезапный, требовательный вызов от Морозова не сулил ничего хорошего.
Он открыл тяжёлую дубовую дверь кабинета главного врача и замер на пороге.
За своим массивным, как саркофаг, столом сидел сам Александр Борисович Морозов. Его лицо было непроницаемым, как у игрока в покер, но в его пронзительных глазах горел холодный огонёк.
А в кресле для посетителей, вальяжно развалившись, сидел… Егор Волков.
На его лице красовалась свежая тугая повязка, фиксирующая челюсть. Но несмотря на травму, на его губах играла отвратительная, самодовольная ухмылка победителя.
— Присаживайтесь, Пётр Александрович, — Морозов указал на свободный стул. — У нас… возникла серьёзная проблема. И она напрямую касается вашего отделения. И вашего… протеже.
Сомов сел, чувствуя, как его сердце уходит в пятки. Он понимал — не произошло ничего хорошего.
— Доктор Волков утверждает, — Морозов взял в руки папку, лежавшую перед ним, — что вчера днём, в ординаторской, он подвергся неспровоцированному физическому насилию со стороны доктора Пирогова. Вот справка из нашего же травмпункта: ушиб мягких тканей, трещина в челюстной кости. Зафиксированы побои.
— Это какое-то недоразумение… — начал Сомов, но его прервали.
— Недоразумение? — Волков наклонился вперёд, насколько позволяла повязка. Его голос был гнусавым и полным праведного гнева. — Александр Борисович, он сломал мне челюсть! Ворвался в ординаторскую, когда там никого не было, закрыл дверь и напал! Угрожал, что убьёт меня и вскроет в своём морге! Он — псих! Опасный, неуравновешенный псих!
Сомов молчал.
Что он мог сказать? Защитить Пирогова? На каком основании? «Он хороший диагност»? Это не оправдание для рукоприкладства. Обвинить Волкова? Но в чём? В том, что он спровоцировал Пирогова? Это слово против слова.
Он судорожно перебирал в уме варианты, но ни один не казался рабочим. Он не мог понять истинную причину конфликта. Из-за чего они могли сцепиться с такой силой? Из-за пациентки? Из-за утренней планёрки? Всё это казалось слишком мелким для сломанной челюсти.