Должно было быть что-то ещё, что-то, чего он не знал.
Без доказательств любая попытка защитить Пирогова прозвучит как жалкое оправдание насилия в стенах элитной клиники. А Морозов и Волков только этого и ждали.
— Егор Павлович подал официальную жалобу, — Морозов постучал пальцем по папке. — Если эта история дойдёт до городской управы или до газетчиков, репутация «Белого Покрова» будет уничтожена. «В элитной клинике врачи ломают друг другу челюсти». Представляете заголовки?
Он откинулся в кресле, глядя на Сомова. И продолжил:
— Я ведь предупреждал вас насчёт Пирогова, Пётр Александрович. Говорил же, что он странный тип с тёмным прошлым. А вы его защищали. Взяли под свою личную ответственность.
Волков ухмыльнулся ещё шире, наслаждаясь унижением своего прямого начальника.
Сомов смотрел на торжествующее лицо Волкова, на холодные, выжидающие глаза Морозова и понимал, что его загнали в угол. Любое его решение будет проигрышным.
Уволить Пирогова — значит признать свою ошибку и потерять гениального диагноста, который уже спасает влиятельных пациентов.
Защитить его — значит пойти на открытый конфликт с Морозовым и, возможно, потерять всё. Он попал в идеальный шторм, и выхода из него, кажется, не было.
— Ну, Пётр Александрович, — Морозов сложил руки на столе, глядя на Сомова в упор. — Что будем делать с этим… инцидентом? Как вы — заведующий отделением и официальный поручитель — предлагаете решить эту проблему?
Я положил руки на грудь Воронцовой. Не для непрямого массажа — это было бы бесполезно. Для прямой, тотальной передачи Живы. Придётся стать её временным сердцем. Её лёгкими. Её жизнью.
Если она погибнет, то проклятье тут же уничтожит и меня. А я умирать не собирался. Не сегодня.
Энергия хлынула из меня мощным, почти неконтролируемым потоком. Я чувствовал, как мой Сосуд трещит по швам.
Двадцать процентов.
Я видел, как её сердце, окутанное моей силой, сделало одно слабое, неуверенное сокращение. Есть! Работает! Я усилил поток, направляя Живу в мозг, не давая нейронам умереть.
Пятнадцать процентов.
Второе сокращение. Третье. Слабо, почти незаметно на мониторе, но я чувствовал это своими руками. Мне казалось, что я вот-вот переломлю ситуацию. Ещё немного, ещё один рывок — и я вытащу её.
Десять процентов.
Но лучше не становилось. Её тело было как бездонная бочка. Я вливал в неё свою жизнь, а она утекала сквозь невидимые трещины, которые создала её собственная гормональная буря.
Я чувствовал, как проклятье, эта циничная сущность внутри меня, начало действовать иначе. Оно не просто позволяло мне тратить Живу. Оно начало высасывать её, словно решив, что жизнь этой женщины, матери, благотворительницы сейчас важнее жизни бывшего тёмного властелина.
Пять процентов.
Мир по краям начал подёргиваться серой, пепельной дымкой.
Руки, лежавшие на её груди, задрожали от чудовищного напряжения. Отступать было поздно. Я уже вложил слишком много. Оборвать канал сейчас означало бы не просто её смерть, а мой гарантированный провал, который проклятье точно не простило бы.
Я должен был идти до конца.
Три процента.
В ушах зашумело, точно в них бил океанский прибой. Колени подогнулись, и мне пришлось опереться о край кровати, чтобы не рухнуть. Я видел её лицо сквозь пелену, оно всё ещё было безжизненным. Ну давай же! Еще чуть-чуть! Еще немного! Ну!
Один процент.
Голова закружилась. Пол качнулся под ногами, как палуба корабля в шторм. Всё. Это был предел. Красная черта, за которой начиналась моя собственная смерть.
Я попытался оторвать руки, прервать поток. Но не смог. Канал, который я создал, превратился в одностороннюю трубу. Моя Жива продолжала уходить уже не по моей воле, а по инерции, высасываемая её умирающим телом и моим беспощадным проклятием.
— Доктор! Доктор Пирогов! Что с вами⁈ Вы белый как полотно! — голос Лизочки доносился как из-под толщи воды.
Ноль целых четыре десятых… И-и-и… я с силой оторвал руки от пациентки. Удалось.
Опустился на стул, стоявший рядом с кроватью. На лбу выступила испарина. Сердце билось еле-еле.
Оказывается, когда в Сосуде остаётся меньше одного процента, это ощущается физически. Словно сама жизнь, капля за каплей, утекает из твоего тела.
Интересное клиническое наблюдение. Жаль, что, скорее всего, последнее.
Ноль целых три десятых…
Нюхль материализовался рядом, панически теребя меня за штанину. В его пустых глазницах мерцал испуганный, отчаянный зеленый огонёк. Он понимал, что происходит.