— Но это же граф Ливенталь, — нахмурился я. — Нужно найти «окно»!
— Нужно, — кивнул Сомов. — Его ассистент, сжалившись, сказал, что самое раннее «окно», если кто-то умрёт или откажется от операции в последний момент, может появиться через три недели. Но скорее всего — через месяц.
— Не подходит, — мотнул головой я. — К тому времени Ливенталь умрет.
Глава 7
— Вы правы, — кивнул мне Сомов. — Через две недели нам уже некого будет оперировать. Судя по скорости компрессии зрительных нервов и той нестабильности сердечного ритма, которую даёт тиреотоксикоз, граф просто не доживёт до этого «окна».
Слова повисли в воздухе.
Я нашёл его болезнь, дал ей имя, увидел её насквозь. Держал в руках карту спасения графа, но все дороги на ней вели в пропасть.
Проклятье, которое заставляло меня спасать жизни, издевательски смеялось мне в лицо. Оно дало мне знание, но отняло возможность. Изощрённая в своей жестокости ирония. Впрочем, как и всегда.
Нет.
Я смотрел на поникшего Сомова, на светящийся снимок, на свой собственный поставленный диагноз.
НЕТ.
Обречён — это слово для смертных. А я не из их числа. Должен быть выход. Всегда есть выход.
Нужно просто перестать играть по их правилам.
Идея пришла не как результат логических построений. Она вспыхнула в сознании, как молния в грозу — ослепительная, дерзкая и абсолютно безумная. План, который нарушал все мыслимые правила, этические нормы и, возможно, законы. План, который мог сработать.
Если очередь к хирургу нельзя обойти, значит, нужно сделать так, чтобы хирург сам пришёл к нам. Но как заставить легенду медицины обратить внимание на рядового, пусть и очень богатого пациента?
Есть несколько способов.
— Я что-нибудь придумаю, — сказал я, поднимаясь со стула. Мой голос прозвучал ровно и спокойно, контрастируя с тяжёлой атмосферой безнадёжности, царившей в кабинете.
Сомов удивлённо приподнял бровь, отрывая взгляд от снимков.
— Придумаете? Пирогов, это не та ситуация, где можно что-то «придумать». Это не очередь в булочную, которую можно обойти с чёрного хода! Это стена! Вы не можете «придумать», как её обойти! Абросимов — единственный шанс графа.
— Именно поэтому я и собираюсь действовать, — ответил я, направляясь к двери. — Дайте мне время.
Я вышел из кабинета, оставляя Сомова наедине с его безнадёжностью. Он будет пытаться действовать по правилам, звонить, просить, умолять. Пустая трата времени. Я же пойду другим путём.
У каждого человека, даже у легенды, есть слабое место. Ахиллесова пята. И ключ к сердцу великого хирурга — это не деньги и не мольбы. Ключ к его сердцу — это его призраки.
Я развернулся и, не теряя ни минуты, направился обратно в палату к Ливенталю. Разговор с Сомовым закончился. Теперь начиналась моя игра, и первый ход в ней был за графом.
Граф Ливенталь встретил меня мрачным, тяжёлым взглядом человека, который уже смирился с участью, ожидая приговора. Он сидел в кровати, но поза его была не властной, а сдавленной и поникшей. Король на эшафоте.
— Ну что, доктор? — его голос был хриплым. — Каков вердикт?
Я молча присел на стул рядом с его кроватью, создавая официальную, почти протокольную дистанцию.
— Вам нужна операция. Срочная, — начал я, излагая факты без сочувствия. — Есть только один хирург в этой Империи, способный её провести с приемлемым шансом на успех. Легенда нейрохирургии, профессор Абросимов.
В глазах графа на мгновение вспыхнула надежда.
— Но есть проблема, — продолжил я, тут же гася этот огонёк. — У профессора Абросимова запись на плановые операции расписана на полгода вперёд. А экстренные случаи он берёт в порядке живой очереди. И эта очередь состоит из людей, которым нужна помощь в ближайшие часы, а не недели. Ближайшее «окно» — через месяц. А у вас в запасе — всего две недели.
— Месяц? — граф побледнел, его губы дрогнули. — Вы хотите сказать, мне нужно ждать месяц? Но вы же говорили…
— Что, по моим прогнозам, у нас есть максимум две недели, — закончил я за него, холодно и неотвратимо, как тиканье часов. — Именно так.
Ливенталь откинулся на подушки и закрыл глаза. Из его груди вырвался звук, похожий на горький, беззвучный смех.
— Меня кто-то проклял. Точно вам говорю. Иначе как это объяснить? Сначала дочь сбежала, потом эта опухоль, теперь это… Словно сама судьба ополчилась против меня.
Да что ты знаешь о настоящих проклятьях?
Для него это просто фигура речи, красивое слово для описания полосы неудач. Для меня же — ежедневная, физическая реальность, выжигающая мой сосуд изнутри.