Стихи добили Жорика. Он подумал, что соседу в кедах можно не слушать радио. Голова у него и так соображает.
— А скажи, земляк, — откашлявшись, почтительно обратился к попутчику Жорик, — что такое родина? Если она есть, то отчего люди на ней пропадают без вести? — слова эти всплыли строчками недавно читанных писем.
— Гм… Родина? — почесал живот «земляк». — Ты задаешь щекотливые вопросы… Если меня эта родина накормит горячим супом, то я готов лечь за нее костьми! Следовательно, она существует… Факт! Но с другой стороны, в другой стороне, окромя супа, могут подать еще и пряник! Это сложный вопрос… Вопрос не бытия, но духа! Что касается второго пункта, то тут дело проще пареного веника! Все мы, земляк, рано или поздно пропадем! А с вестью или без, поверь, это неважно! А уж покойнику подавно! Так-то, но поскольку ты брат мой во Христе, уступаю место в купе!
Сосед подвинулся. Приткнувшись на краю матраса, Жорик забылся нервным, чутким полуском-полуявью. Странное это забытье дало ему крылья, вознесло над припорошенной равниной, по которой, повторяя извивы реки, настырным ужом полз товарный поезд. Он зорко вгляделся туда, где горбился край Земли, опаленный сполохами нарождающегося утра, — словно острым ножом вспороли ночь, и из нее вывалились тонкие, рубиновые кишки облаков… Пепельные заплаты полей, щетина оголенных лесов, набухшие груди гор, прозрачные глаза озер, голубоватые вены рек. Но как ни всматривался он сквозь сизые мазки снеговых туч, не мог зацепиться взглядом за окраину родного улуса — сколько бы ни набирал высоты…
За миг до прозрения он >чуял соленый привкус опасности. Раздувая ноздри, вскочил, удержавшись на скользком железном полу. Но тут же упал под ажурным виадуком, сбитый с ног световым залпом прожектора. «Еще один на четвертом-вертом-вертом-том!» — летящее над путями эхо вновь поставило его на ноги. Он и в самом деле был один: «земляка» след простыл. Жорик бежал вдоль состава, прочь от виадука, от прожекторных лучей, резавших на куски мглистую предрассветную серятину. «Вон он! Лови его!» — по межпутейному коридору, топоча, надвигались зыбкие тени. Жорик нырнул под состав, перекатился по шпалам и припустил в обратную сторону, путая след. «Стой! Хуже будет!» — пришпорили сбавившего темп Жорика. Он проскочил перед носом маневрового тепловозика, опять нырял под вагоны, напугав осмотрщицу в оранжевом жилете…
Обняв вздымающуюся грудь, с искаженным от легочной боли и звона в ушах лицом, он припал к бетонному столбу у края платформы. Глаз безразлично отметил нехотя выплывающую из тумана зеленую морду локомотива и, лишь когда мимо Жорика замелькали выпуклые буквы: «Я-И-С-С-О-Р…», он отлепил свое тело от столба. Боясь спугнуть поезд, мелким шажком потрусил в хвост состава.
Кавказец с почерневшими щеками горячо, как старого знакомого, приветствовал его в тамбуре — без капли удивления, лукаво подмигивая измученному, перемазанному с ног до кепки Жорику. Ошалелая, ничего не понимающая проводница, зажав в руке флажок, лупила глаза, будто он явился с того света.
Его мучила жажда, но он прошел мимо титана к своим. Все спали, тетка всхрапывала, старуха лежала, отвернувшись к стенке. Предрасоветный сон — самый крепкий. Об этом хорошо знают, например, воры. Но какой же он вор, если хочет вернуть назад взятое по ошибке?..
Он склонился над старухой, она вздохнула во сне, губы ее раскрылись. Жорик еще некоторое время постоял над ней, прислушиваясь к чему-то внутри себя. В окне сквозь редеющий туман проступали железнодорожные постройки, депо, тележки, багажное отделение… Через минуту, хлопнув тамбурной дверью, кто-то уже спрашивал свободное место. Голос прозвучал неестественно громко, новичка осадили— люди же спят!
Задержав дыхание, он опустил руку в карман и мгновенно понял все: «брат во Христе» спер транзистор! Уже рывком, обмирая от предчувствия, чуть не разодрав непослушными пальцами куртку, сунул руку за пазуху… Так и есть! Деньги! Их не было. Только письма были на месте.
Он приподнял старухино одеяло, шелковый платок бесшумно скользнул за овчинную подкладку. Бездумно, уже не заботясь о тишине, снял куртку, брюки, сапоги, влез на полку и почувствовал, что безмерно, до телесного гуда, устал. Устал в эту ночь, как не уставал давно, больше, чем за все шабашки разом. Ему вдруг представилось очень важным, спасительным, что его ночной попутчик не украл писем. «А ведь мог… Слава богу…»