Киреев был худ, черен и костист. В молодости, крепко выпив, любил подраться, да так, чтобы народу в свалке было побольше. Здесь-то его душенька, заключенная в стальную, пружинную взрывную силу костей и сухожилий, разворачивалась вовсю. И сейчас, в сорок лет, он нес свое тело так же легко и пружинисто. Только слегка отяжелел, заматерел, как будто коркой, окалиной покрылся. Мужики перед такими пасуют, а бабы млеют: чувствуют, видно, эту глубоко запрятанную, затаившуюся хлесткую силу. Но он ими особо не занимался: не интересовали.
…Киреев и сам не мог понять, чего он так взбеленился, услышав, наверно, в двадцатый уже раз историю об управляющем из соседнего совхоза, сбежавшем с молодой зоотехничкой. Но было в рассказе Меркулова, в его рассуждениях что-то такое, что задело его, зацепило, выбило из колеи. А что — он понять не мог.
Загнав трактор на машинный двор, он попрощался с мужиками и пошел домой по окраинным улицам, обходя на всякий случай совхозную контору. Настроение было такое, что придерись сейчас кто-нибудь из начальства — послал бы, не задумываясь, куда подальше.
Окраина села, где жил Киреев, была необжитой еще, пустынной. Дома поставили новые, и не дома, а, как их сейчас называют, коттеджи на две семьи. В квартире все на городской лад: и газ, и ванная, и все прочее. Благодать. А выйдешь на улицу, тоска берет: ни деревьев, ни уютных сараев и клетей, заваленных соломой, ни заборов и плетней — одни белые низкие прямоугольники домов, обнесенные штакетником. Все голо, просторно, гулко, просматривается насквозь: ни город, ни деревня.
На пустыре между домами двое парней играли в футбол, гоняли пупырчатый резиновый мяч, штампованный под настоящий футбольный. Киреев своему сыну такой же купил.
Подойдя поближе, Киреев с удивлением различил, что один из этих парней что-то больно гладок и кругл там, где мужику вовсе не полагается. Так и есть — баба. И немолодая уже. Все линии ровные, плавные, чуточку размытые годами, здоровой полнотой крепкой зрелой женщины. «Рожала, наверно, раза два», — отметил про себя Киреев.
В этот момент мяч подкатился к ногам женщины, она рванулась было с ним в сторону, но увидела набегающего мужа, или кем он ей доводился, остановилась, неловко, по-бабьи, размахнувшись, пнула мяч и рухнула навзничь на траву, раскинув за головой руки. Муж ее, плотный, коротко остриженный мужчина примерно одних лет с Киреевым, одетый, как и жена, в синие джинсовые штаны и белую сетчатую рубашку, с разбегу упал рядом, ткнулся лицом ей в колени, перевернулся на спину и замер, затих. Женщина приподнялась, села, опираясь одной рукой о землю. Потом резко перегнулась всем телом и достала из кармана мужниных штанов пачку сигарет и спички. Показала мужу, но тот вяло махнул рукой: отказался. Тогда она ловко бросила сигарету в рот и одной рукой, прижав коробок к груди мужа, чиркнула спичкой. Прямые короткие волосы на секунду закрыли лицо, она отбросила их, вскинув голову. Затянулась и так же резко, по-мужски, выдохнула дым. Линии загорелого лица были плавные, округлые, как и вся она сама. Но округлость эта была какая-то странная, как бы незавершенная, не как у всех женщин, знакомых Кирееву. Полный подбородок вдруг переходил в резко очерченные, плотно сжатые губы с четко обозначенными складками по краям. И это в сочетании с прямыми бровями придавало ее круглому, такому заурядному лицу непривычную для Киреева неженскую жесткость. И когда скользнула она по нему из-под полуприкрытых век холодным, равнодушным взглядом, твердость, определенность, спокойное осознание своей значимости и независимости, великую самостоятельность, граничащую со своеволием, увидел Киреев в ее глазах. Словно приоткрылась на миг и тут же захлопнулась перед ним дверь в другой, совершенно иной мир, мир иных людей, иных человеческих отношений, где люди живут по своим, неведомым ему законам. И мир этих людей недоступен был Кирееву. Более того, они его просто не замечали, им до него дела не было, просто-напросто не существовал для них он, Киреев, мужик в стоптанных кирзовых сапогах и промасленном, пропыленном комбинезоне, натянутом на голое тело. Есть он, нет его — для них все равно.