— Уйди, Мальчик! — рассердился Сенька. — Щекотно же!
Конь тихонько всхрапнул, словно обиделся, и, звякнув мундштуками болтающихся под шеей удил, отошел, пронеся копыто у самого лица Сеньки. «Странно, — подумал Сенька, — смог бы я вот так спокойно лежать под копытами коня раньше, два месяца назад. Да ни в жисть. А сейчас вот — пожалуйста. Привык. Темирбай сказал: «Никогда не было, чтобы конь на человека наступил. Конь — не скотина».
«Жануар, — так говорит Темирбай, охлопывая Мальчика по теплой шее, — Жануар». Сенька уже знает, что так он по-казахски обращается только к коню, к созданию благородному. Для остальных есть другие слова: «мал», «хайван», что означает — «скотина», «животное».
Сенька в который уже раз, сам того не замечая, начинает думать о Темирбае, человеке, по его понятиям, несколько необычном. Таких он еще не встречал. Но что необычного было в Темирбае — объяснить, словами сказать не смог бы, не сумел. Да и как объяснишь, что человека комары не кусают. Рассказал бы кто такое, так Сенька не поверил бы. Тихими вечерами в лагере спасу от комаров нет. Вокруг стола, за которым ужинают, два ведра с кизяками дымят — и все равно не помогает. То и дело кто-нибудь бросает ложку и с проклятием хлопает себя по щеке или шее. А Темирбай сидит, как истукан, из бурого дерева вырубленный, не шелохнется даже, и ни один комар на него не садится: летают вокруг, а не садятся. Жену Темирбая, которая у них поваром, толстую губастую женщину с пронзительным сварливым голосом, это прямо-таки бесит. Она кричит, что у Темирбая кровь порченая, горькая, и потому, мол, его комары не едят…
Или взять Мальчика. До самого последнего дня, до дня окончательного отъезда в устроенный уже лагерь, Темирбай все не мог выбрать себе коня. И в последний уже день, встретив Сеньку, бегущего из конторы с накладными на гвозди, остановил его, повел с собой. В руках у него был прочный недоуздок, прошитый суровыми нитками, и короткий широкий ремень с кольцом на конце. Они вышли на край села, прошли за фермы, и Сенька увидел на взгорке небольшой, аккуратный загон для скота. От обычного он отличался тем, что был очень уж высоким, жерди в пять рядов набиты, а не в три, как обычно. И в загоне этом, высоко подняв сухую голову, втягивая вздрагивающими ноздрями запах отмякшего навоза, запах талой воды, запах пробудившихся почек древесных — весны запахи — стоял конь. Черный, как будто смолой облитый: ни одного светлого пятнышка на нем от хвоста до гривы — не было.
— Дядь Тим, а че это его загнали туда? — спросил Сенька.
— Асау бас, — хмуро сказал Темирбай. Когда он волновался или злился, то переходил на казахский. — Злой на голову, понимаешь?
— Как это так, «на голову»? — удивился Сенька.
Темирбай рассказал ему, что жеребец этот был рысаком отменным, призы на районных фестивалях брал. Но как-то прошлой осенью, когда бригадир на нем поля объезжал, жеребец, поскользнувшись на мокром склоне овражка, ногу себе засек, захромал; потом, правда, оправился, но рысак с изъяном уже не рысак, и решили его охолостить: толку-то в хозяйстве от жеребца никакого. Как уж холостили и как в станок его зажимали, никто не рассказывает, но то, что вырвался он, а его удержать пытались и при этом все губы коню удилами порвали — факт. С тех пор он и не подпускает к себе никого, не дает до головы дотронуться — передними ногами бьет. А если к коню с головы подойти нельзя — это все, ничего уже не сделаешь.
А так он смирный, он и в жеребцах смирным был.
У загона уже собрались люди, неведомо как узнавшие о предстоящем: пришли скотники с фермы, зоотехник, вынырнул откуда-то ветврач, мелкий старичок с лицом, иссеченным красными прожилками.
Темирбай постоял секунду, словно взвешивал в руках ремень и недоуздок, ремень в левой руке, недоуздок — в правой, потом, решив, видимо, что-то про себя, сунул недоуздок Сеньке и нырнул под жердину, проскользнул в загон.
Конь даже не шевельнулся, только уши прижал, и от этого Сеньке почему-то стало страшно. «Зашибет, ей-богу, зашибет!» — прошептал старичок-ветврач, и Сенька посмотрел на него с ненавистью. Никогда он не знал ветврача, не имел с ним никаких дел, а тут вдруг — возненавидел.
Темирбай шел прямо на коня. Было тихо, и всем слышно было, как Темирбай, подходя, протяжно, жалостливо как-то сказал: «Е-е, жануар…» Конь вздрогнул, словно давно забытое слово услышал, злобно прижатые уши медленно поднялись, насторожились. Темирбай взял в сторону, не с головы, а чуть сбоку подошел и уверенно положил ладонь на плечо коня, похлопал слегка, мягко, неслышно. Сенька видел, почувствовал, как спали, обмякли напряженные, закаменелые бугры мышц под черной блестящей шерстью. Конь повернул голову и — со стороны это было похоже на поцелуй — ткнулся губами в плечо Темирбая, в ватник, как ребенок, которого долго все обижали, не обращали на него внимания — и пришел, наконец, тот, кому можно пожаловаться на все обиды, кто защитит… — так это со стороны выглядело, и Сенька аж сморщился: коня жалко стало.