— Да нет, — сказал Егоров, — с чего мне заводиться. Спасибо тебе.
— Ладно, — редактор кивнул и пошел к выходу, слегка приволакивая ногу: на фронте ранило в коленную чашечку.
Егоров посидел еще немного и пошел домой. Да, жесткая философия, думал он. Думаешь, что рано еще, успеется, а потом вдруг оказывается, что все, уже поздно — твой поезд ушел. Кстати, о поезде. Глупо ведь, тыщу раз глупо, что он взял билет на воскресенье. Что ему эти два дня в Москве делать? Вот глупость-то. А так бы он завтра, ну послезавтра, был уже в Чебоксарах, ходил бы по городу. Хорошо, что он туда едет, ей-богу, хорошо.
Тракторный понравился Егорову еще в первый приезд. К тому времени уже работал сдаточный корпус, выходили первые, опытные образцы невиданных в стране пятисотсильных машин: оранжевые чудовища величиной с дом, и стеклянные корпуса завода были затеряны среди гор развороченной, вздыбленной желтой земли, среди зеленых вагончиков строителей, среди башенных, мостовых и еще черт знает каких кранов: ревущих, грохочущих бульдозеров на территории завода было больше, чем людей, — и все это захватило тогда Егорова, и работал он с азартом, и подборка получилась удачная, в журнале все хвалили.
Но было два рисунка, которые он тогда так и не сделал.
Бился, бился — и не смог. Первый он случайно подсмотрел, по дороге в главный корпус.
Зеленая стена поставленных в ряд вагончиков. К одному из вагончиков прибита афиша кинофильма «Жизнь и смерть Фердинанда Люса». На ней — мужчина с квадратной челюстью и роскошная блондинка с распущенными волосами. Прямо под этой афишей, на сложенных в стопку бетонных плитах, сидят парень и девушка в одинаковых брезентовых робах. На головах у них — венки из одуванчиков. Посередине, на плите — пакеты из-под молока. Парень встал, снял венок, положил его на бетонную плиту и надел каску. Девушка тоже надела каску, но венок не оставила, а надела его сверху, на каску. И они пошли.
Здесь нужны были краски. Но и с ними, с красками, не получалось. Он заставлял их сидеть на плитах, в венках, но получалось шибко красиво, с венками этими. А нужна была обыденность, потому что все обыденно было: поели, сняли венки, надели каски, пошли. Движение и придавало обыденность всей картине, тем более один венок так и остался лежать на плитах, рядом с пакетами из-под молока.
Ну вот, — подумал Егоров и рассмеялся. Это ж какой бездарью надо быть, чтобы сразу не догадаться. Он лица хотел поймать, а зачем ему лица, не с них надо начинать, а с венка этого, оставленного на плите рядом с пакетами. Дурацкая киноафиша, плиты, венок, пакеты мятые — все это на первом плане. А уже на втором плане, на втором — парень и девушка, со спины, уходящие, и на каске у девушки — венок. И все. Идиотом надо быть, чтобы сразу не додуматься.
Егоров незаметно для себя ускорил шаги, как будто домой торопился, записать поскорей, чтобы не забылось. Но тут же опомнился и рассмеялся: теперь уже не забудется, не уйдет.
Тогда, год назад, он попал на завод как раз в те дни, когда из сборочного цеха выходил первый трубоукладчик, Егоров видел эти машины, трубоукладчики, на сибирских газопроводах. То были американские машины, катерпиллары, с броской надписью по оранжевому борту: «Штат Огайо». А это был наш, первый наш сверхмощный трубоукладчик. Он стоял посреди цеха, и люди суетились вокруг него, как лилипуты вокруг Гулливера, а в курилке, напротив, сидели конструкторы этого чудища, молодые ребята, его возраста, многие даже помоложе, и разговаривали, перебрасываясь короткими, только им понятными фразами: «Да отрежьте вы отбойник, что вы с ним мучаетесь… А клапан тебя задавит, ей-богу, задавит… Анекдот: на скальный башмак титана не хватило…» Егоров смотрел на них во все глаза, ничего не понимал, но слушал, слушал с непонятной для себя жадностью, как будто за этими словами таилось что-то такое, что он, Егоров, обязательно должен был понять, как будто и для него, Егорова, говорилось… Наконец, все кончилось: цыганистого вида парень поднялся по лесенке в кабину, посмотрел на всех из окна, возвышаясь над всеми, и включил двигатель. Распахнулись высокие, метров пятнадцать высотой, железные ворота цеха, хлынуло солнце, трактор замер у порога, словно ослеп, словно привыкал к свету дня, и пошел, пошел вдоль длинного стеклянного корпуса, сотрясая землю, взламывая траками закаменевшую грязь, и Егоров с удивлением увидел, что под толстой коркой глины — бетонные плиты: вся территория, оказывается, когда-то была выстлана бетонными плитами… А ребята, конструкторы, шли за трактором, как эскорт, молчаливые, сосредоточенные, и только один из них, светловолосый паренек, сказал хмурому, коренастому корейцу: «Федя, а чего это он с зажженными фарами идет? Днем с огнем…» — «Положено так», — совершенно серьезно ответил Федя, и никто не засмеялся.