Ну, обижайся не обижайся, а может все так бы и прошло, прогорело бы, но через день нас всех в райком вызвали: меня и еще двоих наших в кандидаты принимали. Как до меня дошло, я и говорю: так, мол, и так, почему такая несправедливость? Директор как вскочит и давай на меня нести: ты, говорит, знай, где находишься. Я говорю: я-то знаю, но если так, то я в совхозе работать не буду, уволюсь, если так со мной. Тут уж секретарь райкома встает; высокий, седой, видный такой мужик был: вы, говорит, одно с другим не путайте, вы здесь по другому вопросу находитесь, мы вам доверие оказываем.
И правильно говорил, конечно. Это я сейчас понимаю, а тогда — нет, тогда обида одна горела.
Нет, говорю, раз такая несправедливость, то я увольняюсь с совхоза. Так и ушел. На другой день заявление написал, все как положено. А директор меня пытается прижать: заявление не подписывает, документы не дает. Я до прокурора дошел; тот при мне звонит директору, говорит: что ты законы нарушаешь, права не имеешь… Так и уволился, на Север с женой поехали.
Где мы только не были за эти годы, аж до Охотска добрались. Это уж закон: раз с места стронешься, потом катишься, как под горку.
Осели мы уже в Якутии. Там мне очень понравилось: и снабжение хорошее, и якуты народ хороший, справедливость любят. У них в зимовках в тайге все открыто, все лежит: ешь, пей, грейся. Но если не по-человечески что-нибудь сделаешь — тогда берегись, не простят. Один там лыжи украл, думал, никто не видит, не узнают. Нашли… Вот такой народ якуты, справедливый…
Я там снова чуть в люди не выбился. Там ведь ничего нет, все привозят с Большой земли, картошку с Большой земли привозят. Я и говорю: да что такое, почему картошку-то сами не сажаете. Что ты, говорят, у нас морозы, мерзлота, никогда она у нас не росла. Думаю: а у нас что, не морозы? Да еще с ветром, не то что картошку, всю душу вымораживает. Подумал-подумал и говорю директору совхоза: давайте, говорю, мне двух людей в звено — и будет вам картошка. А директор не местный, он тоже с Большой земли приехал, он и поверил: местный-то не поверил бы, они уже привыкли, что не растет ничего.
И что ты думаешь — в первый год я снял сорок пять центнеров с гектара! Директор мне после говорил, что в обкоме не поверили, когда туда позвонили, что картошку вырастили. На второй год — сто, на третий — сто сорок центнеров! По сто сорок-то и здесь не везде получают, а я там получил!
Ну, героем я стал. Секретарь обкома приезжает, за руку здоровается. Орден мне дали, во все президиумы сажают. «Урал» этот я еще раньше купил, а потом и «Жигули» — все у нас есть, кругом почет. Не жизнь, я тебе скажу, а праздник: все звенит в голове и кружится…
А жена тут и говорит: поехали домой. Как, говорю, домой, да у нас здесь жизнь вон как повернулась, дети, говорю, растут, привыкли уже… А она ни в какую — домой, и все. Болела она все время. И такая тоска у ней в глазах — поверишь, аж страшно.
Снова снялись мы с места, поехали. «Жигули», «Урал» — это ж все перевозить надо, целый обоз. Приехали сюда, стали жить пока у жениных родителей. Прожили мы здесь полгода, а она и умерла. Болела, болела и умерла.
— Как будто чувствовала… — вырвалось у меня.
— Ну да, чуяла. Потому и рвалась сюда. Вот. И остался я с тремя ребятишками на тещиных руках. Ой жизнь, скажу я тебе… Теща у меня хорошая, а как дети одни остались, так и вовсе. А все равно, дети — сироты, я — сирота, не приведи бог… Вот теща мне и говорит: соседка, говорит, Катерина, одна живет, одна сына растит, чего бы вам не сойтись. А ведь и правда, чего. Туда-сюда, сговорились, сладились — и зажили мы все вместе. Стало у меня, значит, четверо детей. А потом у нас Куропатка наша народилась, и стало у меня теперь пять детей, а?!
А ведь их всех кормить-одевать надо. Наталья, старшая, считай, шесть лет в городе жить будет. Катеринин Андрей на следующий год восьмилетку кончает, в училище, говорит, пойду, а там, не успеешь и оглянуться, Куропатынька наша заневестится, ее наряжать надо. Только успевай вертись, папка.
В Якутии у меня никакого хозяйства не было, так жил. А тут без него никуда. Считай, если в году бычка или нетель не сдал — денег уже нет, кабанчика и баранчика не забил — значит, сиди на одной картошке. А их ведь растить и ухаживать надо. Летом еще туда-сюда, сутки отпасешь — двое дома, хозяйством занимаешься. А к осени на комбайн посадят, это уж точно. А не хочется мне туда итти — аж с души воротит. Опять не работа будет, а морока. Сутки в поле — двое под комбайном, потом опять сутки в поле — двое под комбайном. Техники сейчас много, каждый по чуть-чуть — глядишь, и скосили все, убрали. А я так не люблю, это для меня не работа, настроения в душе нет никакого. И хлеба нынче нет, так себе. Я ж говорю: себя мучаем, землю мучаем, и все как неродные. Одни директор пришел — ушел, другой директор пришел — ушел. Все как в концерте по заявкам: отпел-отплясал свое — и айда по своим делам.