— Конечно, не успеешь, если все время пешком будешь пасти. Чего ты пешком, кобылу, что ли, жалеешь?
— Ну да, одни ж мослы от нее остались, малец из нее все высасывает. Пусть уж пасется: если за лето не поправится, зимой совсем худо будет…
Жеребенок резв и весел. А мама — кости да кожа, покрытая пыльной, свалявшейся, какой-то клочковатой шерстью. Все — ему. И пасется-то сторожко, все время так поворачивается, чтобы видеть жеребенка…
— Ладно, давай чай пить. Никуда твои бычки не денутся.
— Давай, — согласился Жалейка. — Я сейчас за водой схожу.
Взяв котелки, он пошел к реке, а я пучком травы стер с морды и крупа кобылы густо облепивших ее мух и оводов. Ведь как это — на сытого, лоснящегося коня вся эта тварь не больно-то садится, а как поплоше, позабитей, поизмордованней жизнью, так облепят со всех сторон и сосут, сосут кровь. Да что же это за законы такие…
Кобыла благодарно мотнула головой и тихо тронулась вслед за жеребенком. Железные мундштуки удил свободно болтались под шеей, не мешали ей стричь траву.
С кобылой этой, с Настей, в жизни Жалейки связано немало историй. Как попал он сюда, в пастухи, так и начались эти истории.
Вообще-то фамилия у него Жалейко, на «о». Григорий Павлович Жалейко. Но все, от мала до велика, зовут его просто Жалейка. И так будет, наверно, до самых преклонных лет, потому что Жалейко из тех известных всем людей, в ком нет никакой солидности, мужицкой заматерелости. Сложенья он щуплого, со спины так и вовсе пацан пацаном, да еще и вихры на затылке…
Долгие годы Жалейка работал бригадиром, отвечал за весь дойный гурт. Можно сказать, главный человек в совхозном животноводстве. И все было бы нормально, если бы не обычай нового директора два раза в день, в шесть утра и в шесть вечера, приезжать в летний лагерь, где размещается дойный гурт. Это тоже понятно, потому что молоко, надои — главный показатель в любом совхозе.
И вот однажды, это было в конце июня, директор, приехав на отгон, не застал бригадира. Где? Что? Доярки мнутся, никто ничего толком не говорит. Директор уже начинает бог знает что думать, как влетает в лагерь на мотоцикле сам Жалейка. Проспал, говорит. Проспал так проспал, с кем не бывает. Хотя и сомнительно: это городской человек может проспать, а деревенский, да еще бригадир, такого слова не знает.
Однако и на следующий день с Жалейкой такая же история, и на другой, и на третий. Весь день на виду, то в конторе мельтешит, то у гурта, а утром и вечером — нет его, пропал.
Очень удивлялся этому странному обстоятельству новый директор, пока кто-то из доброхотов не объяснил, что ларчик сей открывается просто — язь пошел…
Язь — король ишимских вод. Это не плотва и не мелкий окунь, что становятся добычей любого человека с удочкой. Язя ловят только знающие, обстоятельные рыбаки.
Во второй половине июня, когда отцветает шиповник, когда Ишим входит в свои берега, начинается прикорм язя. Каждый рыбак устраивает на крутом, обрывистом берегу свое потаенное местечко, невидное чужому глазу в густых зарослях тальника. И два раза в день, в шесть утра и в шесть вечера, с точностью неукоснительной, прикармливает, приваживает рыбу, бросая в омут кукурузу.
Когда язь подходит к месту прикорма, — это сразу заметно. Из воды поднимается такой маленький бугор, как будто воздухом его выдавливает, а потом уже расходится широкий круг. Это язь хватает зерно и, наверно, от удовольствия, там, в глубине, сильно бьет хвостом.
Приваживают его, для верности, не меньше недели. А потом уже ловят на донную удочку с толстой леской, наживляя распаренное кукурузное зерно. И обязательно с сачком, потому что вытащить большого язя на обрыв редко кому удается: это если за верхнюю губу зацепишь, да крючок не обломится, да леска выдержит… Язь ходит кругами, и на воде взбухает его след, как от маленькой торпеды. А если очень уж большой попадется, то тянет, давит так, что кажется, будто там, в глубине, ходит из стороны в сторону живое бревно…
Директор, когда узнал про все это, очень смеялся, даже восхищался Жалейкиной рыбацкой неукротимостью, но что поделаешь: порядок есть порядок, дисциплина…
И пошел Жалейка в рядовые пастухи.
В один из тихих вечеров я, выйдя с реки, увидел странную картину. Стадо двигалось ровным клином по направлению к загону. А сзади, как пастух, шла кобыла Настя. И голову даю на отсечение, что она г н а л а стадо, потому что Жалейки нигде не было. Не видно и не слышно. И я бы не встревожился, если бы не заметил, что на кобыле нет ни седла, ни уздечки. Я уже знал такие случаи, когда нерасторопный пастух, забывший подтянуть подпругу, свешивался с седла, чтобы достать, подцепить кнутовищем что-либо с земли, и вместе с седлом съезжал со спины коня. А кони выносить не могут, когда потник съезжает на брюхо и щекочет, они шалеют от этого, могут понести, побить человека о деревья, о пни, если нога в стремени застрянет, и будут носиться до тех пор, пока не избавятся от седла, не сорвут его. Как это им удается, никто не знает, но такие случаи известны. Коня потом не найти, он носится по округе, как очумелый, и только через несколько дней, успокоившись, подпускает к себе человека, подходит к жилью. А здесь-то вот она, Настя.