Но я все равно встревожился и пошел к загону. А там уже стоит Федя Микошин, он приехал на смену и тоже ничего не понимает. Но только загнали мы скотину, задвинули жерди загона, как видим: из березняка, со стороны Борков, идет Жалейка. Ну, слава богу. Подошел к нам, поздоровался и сел на землю. Видно, что ноги не держат.
— Что случилось, Гриш? — спросил я.
— А, лошадь обокрали, — буркнул Жалейка. — Ходил борковскому конюху морду бить.
И замолчал. Усталый, злой.
Долго ли, коротко ли вытягивали мы из Жалейки сколь-нибудь связный рассказ, но все-таки вытянули.
После обеда он погнал стадо на Большой малинник — так называют здесь урочище вниз по Ишиму, километрах в трех отсюда. А там, еще дальше, между Большим малинником и деревней Борки, есть мелкая старица. Вот Жалейка залез в нее и пролежал в теплой воде, сколько душа просила. А когда вышел и нашел стадо, увидел, что кто-то снял с кобылы седло и уздечку. Жалейка сразу же почему-то решил, что это дело рук борковского конюха. Вообще, борковские мужики, по выражению Жалейки, народ вороватый. Еще он их называет «сундуками».
Борки — самое глухое отделение совхоза. Весной и осенью туда ни въехать, ни выехать. Деревня старая, с незапамятных еще времен, народ здесь отличный от всех, наособицу; по устоявшемуся мнению большемалышкинских, у борковского мужика руки с досады отсохнут, если он случайно пройдет мимо того, что плохо лежит. В позапрошлом году, весной, когда большемалышкинские только-только выгнали молодняк на летние выпаса, еще клейма поставить не успели, — от стада отбилось трое бычков. Это поначалу часто бывает: не сдружились еще, не привыкли держаться кучно. Нашли их в Борках. Нашли — а не возьмешь. Борковские уже выжгли на них свое тавро. Видно, что тавро только поставлено — а ничего не поделаешь…
Словом, пошел Жалейка в Борки «бить морду конюху» — он закружился на этом, через раз повторяет. Обошел всю деревню — а конюха-то и нет. Ждал, ждал его не укараулил, пора стадо к лагерю гнать. Вот и вернулся ни с чем.
— Что же теперь делать? — спросил я.
— Ничего. Пойду сейчас в Малышку, заведу мотоцикл и поеду в Борки морду конюху бить, — пробурчал несгибаемый Жалейка.
— Куда ж ты пойдешь…
Вид у Жалейки был плачевный. Конечно, весь день пешком за стадом, да еще до Борков добирался и обратно, а теперь вот до Большой Малышки. А туда, ни много ни мало, километров двенадцать будет.
— Погоди! — обрадовался я. — У меня же приятель гостит, на собственных «Жигулях». Я попрошу — он отвезет тебя.
— Да? — встрепенулся Жалейка. — А может, сразу в Борки заедем?
— Нет уж, — вовремя сообразил я. — Ты моих в это дело не путай.
— И правда, — согласился он. — Тогда поехали…
Вернулся мой приятель чернее тучи. Только вылез из машины — сразу начал говорить про Жалейку всякие слова, минуты две беспрерывно честил его на чем свет стоит и только потом вроде иссяк, выдохся.
— Да что случилось-то? — встрял я в паузу. — Все наоборот, что ли? Борковский конюх вам эти самые начистил…
— Смотри, — ткнул меня приятель. — Видишь?
Правое переднее крыло было помято. Не очень сильно, но помято, видно сразу.
— В какой-то плетень въехал. Черт знает что за улочки — не развернуться…
— Жалейка-то здесь при чем?
— А при том! Три года по городу езжу — и ни одной царапины! А как Жалейку твоего посадил — так, стыдно сказать кому, в плетень врезался. Ты представляешь, в плетень? Добро бы хоть в забор…
— Ну, брат, это судьба. Я где-то читал, что на каком-то острове две машины столкнулись. Так их и было-то на этом острове — как раз две эти машины.
— Не судьба, а Жалейка, — пробурчал приятель, остывая.
Кстати, с Жалейкой он встретился еще раз, когда уезжал. Я поехал с ним, проводить до грейдера. А назад — пешком, по мягкой полевой дороге. Никого нет, облака плывут, стрекочут кузнечики, разбегаются по склонам оврагов березки, кругом далеко видно — лучшие минуты жизни…