Азорский промолчал.
— Ну ладно! — Мишка разгорячился, сел, подобрав ноги под себя, наклонился вперед. — Ну, мы с тобой, Иван, — ладно! Мы, считай, так и будем уже. Но мне их жалко, молодых. Лучшие годы в пустыне гробят, а где-то ведь другие живут и в ус не дуют, за девками в парке бегают, чистенькие, приодетые! Вот ты! — он ткнул в меня пальцем. — Что ты здесь потерял? А тоже ведь, по морям хотел, по островам всяким!
— Да я-то что, я ж не жалуюсь.
— Ну ладно! — повторил Мишка. — Пусть ты не жалуешься. А Эрик с Мейрамом? Им же по двадцать два года! Понимаешь? Лучшие годы!
— У Эрика, между прочим, в Талды-Курганской области семья из десяти человек, — сказал я. — И все пацанята младше его. Их кормить, одевать, учить надо? А где он еще четыреста рублей в месяц заработает?
— А у Мейрама отец новый дом строит, — добавил Иван.
— Во-во! — подхватил Мишка. — О чем я и говорю! Они с нами побудут, а потом уйдут! И правильно сделают.
— Эрик, по-моему, не уйдет, — усомнился я. — Эрик — буровик.
— Это точно, — согласился Иван. — Эрик наш.
— Ну и что? — не успокаивался Мишка. — «Наш, наш»! Ему что, лучше от того, что он наш?
— Если б порядок был, — сказал Иван. — В разведочном бурении, в экспедициях, по две вахты на станок. Ребята договариваются между собой: двадцать дней одна вахта работает, другая дома отдыхает. А здесь выбросят на полгода и сиди, гребись. Бросить бы все к… матери!
— Ну а в чем тогда дело, мужики? — спросил я. — Например, мне понятно, почему Эрик здесь работает, Мейрам… И не в деньгах дело, хотя и в деньгах тоже. Им интересно, пока молодые, постранствовать, пожить где-то в пустыне, в вагончиках, рассказывать потом друзьям, хвастаться приключениями, заработками. Приятно чувствовать себя королями, знать, что везде на тебя смотрят, как на бога, директор совхоза первым руку протягивает, спрашивает, скоро ли воду дадим, а то, мол, клевера высыхают, на вас только надежда, ребята… Все это понятно. Но вы-то, вы-то давно уже через это прошли. Вас-то что здесь держит? Тебе, Иван, денег на старость хватит?
— Хватит, наверно, — согласился Иван. — Что я, ем их?
— Ну так иди работать в мастерские или вон, как Жорка Чемоданов, насосы монтируй на скважинах. И легко, и не пыльно, и от дома не отобьешься…
— Чемодана по здоровью с буровиков списали, — заметил Мишка. — Сам он не хотел уходить.
— Опять двадцать пять! А ведь он тоже небось проклинал все на свете. А теперь — «не хотел»! Что же получается, Иван?
Я уже нарочно заводил Азорского. Я чувствовал, что в нем что-то ворочается: тяжелое, не додуманное еще до конца, невысказанное, не оформленное в слова. И ждал. Но не дождался.
— Раньше надо было бросать, — угрюмо сказал Иван. — Лет двадцать назад. А еще лучше было бы вообще не браться. А теперь поздно уже — всю жизнь, что ли, ломать. Так что чего зря говорить. — Иван встал, осмотрелся кругом. — Пойду, пса накормлю. Дозор! Дозор! Где ты, сукин сын? — закричал он.
Из-под автоприцепа, заваленного железным хозяйством буровой, выскочил Дозор, крупная, грязная и тощая овчарка, и радостными прыжками кинулся к Азорскому, взметая лапами песок.
О Дозоре следует сказать особо. Иван с Мишкой привезли его к нам с полмесяца назад: отняли в поселке у какого-то старика, который держал пса на цепи и почему-то его не кормил. Помню, из кабины водовозки выпрыгнуло жутковатое существо, скелет на четырех ногах, обтянутый свалявшейся, исполосованной ребрами шерстью. Это была овчарка: даже на однотонной, бурой от грязи шерсти угадывался знак высокой породы — черная полоса по хребту. Но уши — это у овчарки-то — не торчали уже, надломились наполовину, обвисли. Я подумал еще тогда, что повезло этому старику: не попался он Ивану с Мишкой под горячую руку.
Собаке легче, чем человеку. Уже на третий день Дозор, немного отъевшись, носился вокруг буровой, прыгал и лаял так, как будто и не было невзгод прежней жизни. Трудно было смотреть — ей-богу, к глазам что-то подступало, — как веселится и радуется жизни этот доходяга, этот скелет на неуклюжих еще щенячьих лапах. Он, наверно, и представить себе не мог, что в жизни бывает такое: вдоволь еды, полная свобода, ласковые слова, добрые люди. Больше всего он любил бегать с Мейрамом. Оба длинноногие, молодые и беспечные — щенки. Мейрам науськивал его на маленьких песчаных ящериц, и Дозор, уткнувшись носом в землю и оттопырив зад, нелепыми прыжками гнался за петляющей, еле заметной в песках буровато-желтой ящеркой; наконец, уловив момент, прижимал ее к земле тяжелой лапой, обнюхивал и поднимал голову, смотрел на Мейрама победительным взглядом: мол, видел, какой я! И оба они были довольные-предовольные.