Лязг, грохот, рев, и мы, как черти в железном аду, злые, веселые, сильные.
И когда все неожиданно кончилось, когда Иван легонько, одним пальцем крутанул маленькую пластмассовую ручку на станке: сбросил газ и заглушил дизель, и погасли лампочки на мачте, — оказалось, что уже наступило утро, ясное солнечное утро, стало вдруг тихо, и только вода шумела, извергаясь из короткой шестидюймовой трубы, похожей на обрезанный ствол пушки. Прозрачная уже, почти совсем чистая вода.
— Сорок литров в секунду дает, — на глаз определил Женя и подставил ладони под водопад. — Песок еще гонит, через день совсем чистая будет.
Я тоже подставил ладони под воду, смыл с них корку глины и грязи и тогда только почувствовал, как хлещут по коже маленькие песчинки.
— Пойдемте, ребята, — сказал Женя, — я там привез.
Мы ввалились в вагончик, расселись вокруг кухонного стола, и Женя разлил.
— Вечером управляющий барана обещал, — сказал он. Пронзительной чистоты голубые глаза его на темном, загорелом лице сияли, как льдинки на солнце. — Давайте, ребята… сделали ведь… вон народ уже собирается… сделали.
Из окна вагончика видно было, как стекались люди к скважине: из села шли, узнали. Пацанята, раздевшись, уже лезли под воду и с неслышным отсюда визгом выскакивали: холодная! Черные, рыжие, русые, совсем белокурые. Даже по этой маленькой группке можно определить, что это за село — Каратал: чечены, ингуши, немцы, русские, казахи, уйгуры — всех понамешано…
— А все-таки интересней, когда самоизлив, да? — спросил Иван и сам себе ответил: — Конечно, интересней.
— А где Гриня? — спохватился Эрик. — Куда он исчез?
— Спит Гриня! — рассмеялся Мейрам. — Как закончили, так он сразу и рухнул.
— Ну Гриня! — восхитился я. — Ведь на ногах не стоял, еле добудился его, а кольцо как срезал — ни царапинки на резьбе!
— Мастер! — сказал Иван. — А ты как думал!
Потом мы переехали на новое место, в этом же совхозе, только на другом отделении. И каждый раз, когда я ехал в Каратал за продуктами или еще за чем, я просил Мишку Рындина завернуть к нашей скважине, раздевался и залезал под леденящий водопад. Один раз даже простудился, но скоро выздоровел. Когда на болезнь не обращаешь внимания, она быстро проходит. Да и лето жаркое было.
9
Мы спали день, ночь и проснулись поздним утром следующего дня.
Сначала, с первых минут, непонятно было, что случилось. Яркий слепящий свет бьет в окна, над головой — крутой выгиб вагонного потолка — все как обычно, но в то же время что-то не так. Понимаю, помню, что скважину мы закончили, и торопиться некуда, но все равно, внутри как-то беспокойно, как будто вокруг что-то изменилось, а что — неизвестно. И только услышав легкое звяканье кружек за стеной вагончика, догадываюсь, в чем дело.
Дело в том, что тихо.
Когда и пять, и десять суток подряд, не смолкая ни на секунду, ревет и грохочет дизель на буровой, к нему так привыкаешь, что не слышишь его вовсе. А потом, вдруг, да еще после такого мертвого сна, оказываясь в тишине, никак не можешь опомниться, что-то мешает. Когда грохочет дизель, то уши у человека вроде при деле: ограждают его от этого грохота. А когда он стихает, то начинаешь вдруг чувствовать собственные уши и очень удивляться и беспокоиться. Но это быстро проходит.
Наши сидели на красном одеяле и пили чай. За их головами возвышалась решетчатая мачта буровой и оттуда, снизу, извергался, сверкая на солнце, густой поток воды. Хорошо!
— А мы тебя в пожарники записали! — сострил Мишка, наливая мне чаю. — Думаем, еще час проспит, все: пусть идет сдавать экзамены на пожарника, раз такой способный…
— Мы вот что решили, — перебил его Иван. — Поедем сейчас на речку. Искупаемся, рыбки половим, а?
Иван смотрит на меня и тоже расплывается в улыбке. И ребята тоже тихо и благостно улыбаются. Да, оказывается, есть жизнь на свете: и река, и рыбалка, и ясный день. Просто мы месяц ничего не видели, кроме глины, лопат, кувалды и буровых штанг, ничего не чувствовали, кроме злости и усталости, потому что неудача застит мир, а удача — вот она! — открывает его заново: дыши, живи и радуйся.
Иван с Мишкой сели в кабину водовозки, мы взгромоздились на железную бочку — вдоль нее с двух сторон есть длинные деревянные ящики и там много всяких упоров, скоб, захватов и других приспособлений, чтобы не свалиться — и покатили с бугра вниз, по спекшейся от зноя дороге, огибая село, пересекая наискось огромную долину, на самом краю которой, за грядой пирамидальных тополей, струится невидная даже с десяти — двадцати метров река. Все здесь есть: и песчаные пологие берега, и густые тальниковые заросли, но все в уменьшенном, игрушечном виде, потому что река эта — просто-напросто ручей, текущий с гор, и в самом узком месте человек может лечь в него и наглухо перегородить, как плотина, а глубина в самом глубоком месте — по колено, а если кому посчастливится набрести на яму, то по пояс.