— Кто отец? — прошептала Сейхтавис. Ашварас молчала. Она повторила вопрос — куда настойчивее.
Ашварас не отвернулась, не бросилась на колени в раскаянии, не закрыла лицо руками. И глаза её остались сухими. Просто и с достоинством она призналась:
— Серый Князь.
И этого было достаточно.
Сейхтавис смутно помнила, что было дальше. Её сознание не было отуманено, она чётко и последовательно делала то, что должна была делать, но что-то внутри будто надломилось и уже не могло срастись.
Ашварас не сопротивлялась, когда с неё срывали одеяние и обряжали в балахон из мешковины, когда остригали её роскошные волосы, когда проводили все положенные обряды отлучения от Ордена в самых мрачных святилищах на нижних ярусах Храма — отвратительные обряды, которые Сейхтавис хотелось бы никогда не видеть, но при которых она обязана была присутствовать. Ашварас не сказала ни слова и только улыбалась снисходительно, когда наставницы били её по щекам — с усердием, до красных пятен. Она стойко приняла изъеденный плесенью каменный мешок, где ей предписывалось дожидаться суда, — несмотря на то, что там не было даже окон, а старуха-ключница принималась сквернословить и проклинать её всякий раз, как она прекращала молиться.
Сейхтавис знала всё это — и сносила, сжимая зубы, покоряясь воле Ордена. А Орден отыгрывался на Ашварас со злобной радостью: что младшие жрицы, что старшие всей сворой набросились на любимицу Верховной и любовницу Князя. Прошли времена её превосходства: не спасла её ни красота, ни таланты; она пала так низко, как только может пасть жрица — оскорбила Богиню блудом и носит в себе его нечистое порождение. Значит, вердикт один — не жалеть. Будь жрицы мужчинами, Ашварас бы ничего не спасло от побоев; но Орден был женским, и поэтому в ход пускались более коварные средства, вроде иголок в тюфяке, язвительного смеха и даже плевков. Сейхтавис, как могла, пыталась оградить Ашварас от безобразий, но её власть не простиралась так далеко. Она могла только лично следить за тем, чтобы темницу протапливали на ночь, а ежедневная краюха хлеба с миской рыбной похлёбки поступали туда в пристойном состоянии.
Весь суд Сейхтавис молилась про себя, сложив руки на коленях, не глядя на Ашварас и вообще редко отрывая глаза от золочёной поверхности круглого стола. Со стороны казалось, что оттенки цвета в опалах — плавные переливы из сиреневого в коралловый, из молочного в жёлтый — занимают её сильнее каверзных допросов. Тирос и Вармиис откровенно развлекались, любуясь унижением Ашварас, её пылающими скулами. Она явно была слаба и даже стояла с трудом, но по-прежнему прямо и гордо. В пару часов все подробности её гибельной связи с Князем были выяснены и разобраны по косточкам, все отступления от устава Ордена — выявлены и зачитаны. Сейхтавис лишь отстранённо кивнула в ответ на приговор и первой покинула зал. Крик пронзительной боли разнёсся по гулким коридорам Храма ей вслед.
А на следующий день она встретила Ашварас уже с перевязанной культей — часть правой руки по локоть была отрублена. Таков закон Ордена: за подобное преступление бывшая жрица может расплатиться только частью собственной плоти, дабы не навлечь на всех беду. Сейхтавис ощутила дурноту при виде окровавленной повязки и, осенив Ашварас знаком Богини, прошептала:
— Пусть Матерь вразумит и простит тебя, сестра. Ты останешься на острове, пока не разрешишься... от бремени.
Ашварас усмехнулась — и что-то страшное было в этой усмешке. Что-то, чего Сейхтавис никогда в ней не замечала.
— Это не бремя, Верховная. Это моё дитя. Бремя носите Вы, и Вам от него не избавиться.
Сейхтавис вздрогнула, но совладала с собой.
— Пелена застилает твои глаза. Молись.
— Мои? — раздался короткий надтреснутый смешок. — О нет, Верховная. Это Вы слепы — и однажды поймёте, насколько. Молитесь сами за свою проклятую душу.
Той же ночью Сейхтавис отправилась к морю. Ночь выдалась чудная: звёзды гляделись в воду — так безмятежно, будто ничего не произошло. Будто рука Ашварас была на месте, как и её чистота.
Будто Верховная себя простила.
Она спустилась к самой кромке, кромсая щиколотки об острые камни, сквозь холодный ветер. Встала перед морем, достала маленький ритуальный ножик и провела лезвием по ладони — совсем неглубоко. Кровь выступила сразу, и Сейхтавис проводила глазами брызнувшие капли.
Она слишком давно не делала этого и боялась, что забыла нужные слова. Но они пришли сами — как всегда бывало в нужные моменты.
Она вздохнула и запела — негромко, гортанно, на древнем тайном наречии, остатки которого веками передавались от старших жриц к младшим. Заклятия лились с уст Сейхтавис, уносясь в море вместе с её кровью, и море входило в её жилы, и она сама становилась морем. И воздух, и небеса, и древние камни, и тысячи тварей на морском дне — она была во всём, она могла посчитать пульс каждой птицы в вышине, уловить, как колышутся жабры каждой рыбы. Её голос набирал силу и казался ниже, уподобляясь рокоту волн; дрожь прокатывалась по телу, глаза закатились. Сейхтавис опустилась на колени, и они пришли.