Зяблики были гораздо ближе к Микашу и симпатичнее, чем высокомерные дети знатных родов. Он радовался их успехам, как своим, ведь это он научил их без споров и насмешек, только с помощью терпения и уважения. Долгой подчас утомительной работы, когда приходилось по десять раз объяснять одно и то же, подыскивать более понятные слова, придумывать подходящие тренировки для каждого по отдельности. Разминка для ума — почище чем головоломки.
Зяблики смотрели на него как на кумира, подрожали во всём, даже словечки перенимали, дурацкие повадки, которые не удавалось в себе изжить.
Однажды они болтали вместе за ужином у костра, когда Збидень почтил их своим вниманием. Нет, не их, а Микаш. Ухватил его за плечо и направил к палатке. Остальные покосились на него сочувственно, но всё же отпустили.
— Ты для них стал вторым отцом, молодец! — похвалил Збидень, заталкивая на подушки в угол. — Как старший брат, уж точно.
— Знали бы они, кто я на самом деле… — Микаш покорно сел и отвернулся.
— Вряд ли бы что-то изменилось. Ты — это ты, ум, характер, дар, а родословная — пустое. Демонам неважно, чей ты сын, оружию неважно, держал ли ты до этого соху или щипал служанок в замке. Забудь о прошлом, и другие не вспомнят. Выпей!
Збидень вручил ему кружку с брагой. Микаш сдувал с неё пену. Отпустить — легко сказать, только думать «мы», когда говорят о братьях-Сумеречниках, не получалось.
— Здесь были другие простолюдины?
— Все когда-то ими были: жрецами и охотниками, что черпали силу с обратной стороны луны. Только дар имел значение, только доблесть на поле боя, ладный клинок и мастерство мечника. Знатностью родов исключительно обычные люди кичились, те, кто не видел истины, не слышал зова предназначения, не врезался в орду тварей, не кромсал их до последней капли крови. Мы заразились завистью к их богатству и гонору, она же нас и убивает, как неизлечимая болезнь.
Микаш усмехнулся. Знакомые речи. У них намного больше общего, чем показалось вначале.
— Скажите, дядька Збидень, а были ли другие, кроме меня и вас?
Старик смотрел на него строго из-под хмурых бровей, огненные блики вперемежку с тенями от углей в жаровне делали его лицо чуждым и жестоким.
— Ты хорошо читаешь в сердцах, — усмехнулся он, взяв себя руки. — Отпусти же ты, а? Разве легче станет, узнай ты, что такие появляются время от времени, сражаются так отчаянно, как ни один из высокородных не смог бы, вспыхивают, как сухие щепки и также быстро оборачиваются в прах. И никто не убивается от горя, не грозит местью на их погребении. Единицы до моих лет доживают. Боишься теперь? Жалеешь, что выспрашивал?
— Нет! — резко ответил Микаш. — Простите. Можно откланяться?
Не дожидаясь ответа, он ушёл, и больше Збидень к себе не звал.
Пропало ощущение, что он занимает чужое место. Своё место, всё то же, во славу маршала и его командиров, в защиту безусых мальчишек, которые пока ещё ничего не умеют. Его единственный след — тот, который он оставит в их жизнях.
У кого-то получалось сносно, у кого-то лучше, чем ожидалось, у кого-то успехи оставляли желать лучшего. У добродушного задиры Келмана не получалось вовсе. Ловкости в теле ни на медьку, реакция слишком медленная, интуиции — никакой. Сколько бы Микаш с ним ни мучился, тот так и не смог ни попасть стрелой в мишень с двадцати саженей, ни толком выполнить ни одного финта.
Они уже подъезжали к местам первых стычек. Время утекало сквозь пальцы.
— Через неделю бой, — бросил Збидень, наблюдая, как Микаш гоняет своих подопечных перед утренним построением. — Они готовы?
Микаш обернулся на раскрасневшиеся, напряжённые от упражнений лица Зябликов. По-хорошему половину надо домой отправлять.
Обычно первый бой стоит нескольких лет тренировок, и всё же…
Микаш приблизился к Келману, который сражался с соломенным чучелом. Ударил так неудачно, что едва не получил по голове, когда чучело начало падать.
— Послушай, — обратился к нему Микаш. — Ты же оборотень, воспользуйся хоть звериными повадками!
— Я не оборотень, а звероуст, — Келман поднял чучело с земли и водрузил обратно на палку.