И так мучился я и торговался сам с собой, с трудом и без радости выжимая строчки, когда в половине четвертого, как и договорились, снаружи закричал Василий.
Я выглянул, увидел его, увидел девушку в джинсах и серой модной футболке в обтяжку с каким-то рисунком. Девушка была спортивная, стройная, молодая, рядом стоял сияющий, гордый не Василий, а, конечно же, Роберт… Я кивнул «англичанину», быстро собрал листки, пока Роберт с девушкой поднимались по лестнице, и вот открылась дверь, и они вошли.
Погода была пасмурная, как я уже говорил, в груди и глотке моей еще гнездилась простуда, на месте зуба, вырванного вчера, зияла глубокая рана, которая постоянно напоминала о себе, размышления об очерке тоже не давали повода для радужных переживаний – то есть все вокруг было каким-то серым, тусклым, безрадостным, – но когда они вошли, я ощутил прямо-таки каскад флюидов молодости, здоровья, бодрости, который источала кареглазая стройная девушка с высокой грудью и волосами, собранными в пучок на затылке. И мне показалось, что во всей атмосфере началась какая-то глобальная перестройка. Словно бы паутина спадала с меня, даже дыхание стало чище и глубже.
Ее звали Галя, на вид было ей лет восемнадцать-двадцать, и к тому, что я уже сказал, нужно добавить, пожалуй, что глаза ее удивительно как-то мерцали, а все тело ее торжествовало в своей молодой и здоровой жизни и словно бы находилось в постоянном движении, хотя она и не делала как будто бы ничего, разве что, сев на мою кровать, сцепляла и расцепляла свои длинные сильные кисти, играя загорелыми пальцами.
– Каким спортом вы занимались? – спросил я ее чуть позже.
И она ответила:
– Гандбол. Ручной мяч.
И это очень подходило к ней.
Сколько разного копится в подсознании нашем! И в этот вот миг девушкой, вошедшей внезапно в комнату мою, разбужено было тотчас так много… Почему? Каким образом? Вечная загадка… Ее появление взбудоражило и тот давний, школьный пласт, о котором я, кажется, уже совсем забыл. Чего мне особенно тогда не хватало – не только мне, всем нам! – так это того, что есть у многих из теперешнего поколения молодых: здоровья, раскрепощенности, ощущения – пусть только лишь подсознательного – своей свободной человеческой сущности. Того самого, что было в Гале с избытком и излучалось! Хотя где ей было знать, конечно, что она для меня – словно вестница, носительница несостоявшегося, отзвук так и не расцветшей полностью юности моей… Но ее подсознательное естество несомненно знало, я видел. И оно тотчас откликнулось, и тут уже ничего нельзя было сделать – у меня даже горло сжималось, когда я на нее смотрел, словно я, исстрадавшийся от жажды путник, теперь лихорадочными глотками пил.
А Роберт сел рядом с ней напротив меня, и вид у него был, как у именинника или как у большого ребенка, который нашел красивую игрушку и вот принес ее приятелю посмотреть. И игрушка вела себя по отношению к нему соответственно – как игрушка. То есть она ничем не выражала хоть какой-то своей неигрушечной причастности к Васе, я видел. И сразу подумал: она не будет с ним долго, она не принимает его всерьез, и вряд ли получится у них хоть что-то…
Женственность, как я уже сказал, так и излучалась ею. И она ее не стеснялась. Высокая грудь топорщилась в тесной майке, стройные сильные ноги натягивали ткань джинсов, глаза мерцали, лицо не оставалось в покое ни на миг, без конца меняя свое выражение – временами появлялся даже как будто бы оттенок тревоги, – она часто улыбалась, реагируя на наш разговор, и улыбка была удивительно лучистая, светлая, несмотря на карие «ведьминские» глаза и темные брови, и совсем не женская улыбка – детская. Да, это завораживало особенно: соединение зрелой женственности с некоторой инфантильностью, детскостью. Двойственность была и в чертах ее: анфас она была проста, мягка, добра, а в профиль казалась гордой, независимой, жесткой. Анфас лицо ее было русское или русско-татарское, темноглазое и слегка скуластое, а в профиль то ли испанское, то ли индейское. Вот эта живость, естественность, переменчивость, двойственность, да еще темперамент очаровывали тотчас, и я вспомнил характеристику Васи: «По поведению – восемь». Значит, даже его проняло, но совершенно ясно, что недостаточно – он, видимо, просто не в состоянии оценить, потому что если уж говорить о «поведении», то ставить меньше десятки просто нечестно. Да и во внешности он явно не разобрался. Оценивать на шесть это сияющее юное существо несправедливо никак.