— Да, дела интересные на воле пошли, — рассуждает грузчик Лобов. Он работает здесь четвёртый месяц. Прибыл сюда прямо из отдалённых мест. За что он сидел — его тайна. Сам не говорит, а спрашивать об этом никому этика не позволяет. А может, все знают, один я не знаю. — Очень даже интересные, — усмехается Лобов. — Над нами командует баба, в тарном цехе тоже верховодит баба. И что заметно: бабы не боятся начальников своих! — Он беззвучно смеётся. — Шульков разве такой был?……смотрит он на пас. — Тот с начальством всё тушу, нам политику толкал… Там у нас был один мужичок, он раньше меня освободился. Он говорил, что Россия на ноле скоро вся бабья будет: верховодить начнут бабы, а мужики будут чёрную работу исполнять… Над ним смеялись, а оно к тому, видно, и идёт.
Возле другой поленницы полулежат на сухих щепках два друга, Крылов и Стельченко. Тоже из тех мест прибыли сюда, но о себе ничего не скрывают. Они из Воронежской области, оба ветеринарные врачи. Составляли липовые акты на здоровый скот, списывали его. А мясо пускали налево. Отсидели по пять лет, через год уедут в родные места. Я не представляю, как они могут объявиться там: ведь все их знают на родине! Ехали б в Другое место начинать новую жизнь. Но они думают иначе. Приедем, рассуждают они, приятелей там много; работу моментально найдут.
Бригаду нашу называют «проходной». Ни мастер, ни начальник базы не могут направить новенького в какую-нибудь другую бригаду. Бригадиры сами следят за «проходной». Заметят работящего парня — зовут к себе.
Понятно, бригадиры у нас часто меняются. Теперь за бригадира рассудительный Лобов. Мне в первый же день бригада устроила «проверку».
— Студент, полезай в вагон: ты первый день, первая поленница твоя!
— Фуфайку не снимай, а то замёрзнешь!
И я забрался в вагон в фуфайке. Покуда поленница росла до плеч, я быстро управлялся. Грузчики совали в люк плахи, я хватал, быстро швырял на место. Потом снял фуфайку, затем шапку. Пот заливал глаза. От меня шёл пар. Онемели пальцы правой руки. Я клал плаху на бедро, подталкивал вверх ногой, подхватывал левой рукой, напрягался и вскидывал плаху на поленницу.
— Как там дела? — просовывал голову в люк Лобов.
— Давай, давай! — отвечал я задыхаясь.
Когда выложил поленницу, ноги и руки дрожали от перенапряжения. В ушах стоял звон. Перед глазами расходились оранжевые круги, мелькали комарики. Но я спокойно спустился по скобам с вагона, сел на плаху. Закурил. После перекура опять забрался в вагон. Но едва поленница выросла до плеча и я готов был сдаться, Лобов сменил меня…
— Подают! — доносится от конторки.
То и дело бойко посвистывая, маневровый паровозик пригоняет на базу вагоны. Рассовывает их по тупичкам. Грузчики приступают к работе.
Гриша трудится на погрузке телеграфника. Умудрился миновать «проходную». Он стоит с чуть изогнутым ломиком в руках на стыке бортов вагона.
Смотрит, как другой рабочий заводит верёвки под брёвна.
— Давай! — кричит он третьему рабочему, который по другую сторону вагона тотчас стегает кнутом огромного серого битюга. Тот втаскивает по лагам брёвна в вагон.
— Сто-ой! — кричит Гриша, спрыгивает на дно вагона. Ломиком поправляет там брёвна. И через минуту он снова на вагоне. — Давай следующий! — командует он лихо. — Шевелись, ребята!
У Гриши уже много знакомых и на базе, и в городе. Стоит ему поговорить с каким-нибудь человеком, мри следующей встрече Гришу здоровается с ним. Спрашивает, как у того дела, куда и зачем он идёт. Сообщает о своих делах. И они расходятся, будто давнишние приятели.
Отправимся с ним побродить в городе — то и дело задерживается с кем-нибудь.
— Слушай, кто это? — спрошу я, дождавшись Гришу после очередной его остановки.
— Да так, парень. Он на заводе работает. Вроде хороший мужик.
Даже в бане Гриша всегда болтает с соседями. Он вообще непоседлив. Вот после работы, помывшись и пообедав, ложимся передохнуть. Гриша на кровати, я на матраце. Закрыв глаза, Гриша лежит на спине. Я беру книгу; тихо во всём доме и в нашей комнате. Едва слышно тикают ходики на стене. Верка ещё не вернулась с работы. Изредка слышен стук костыля старухи. Потом донесётся такой звук, будто она перетаскивает с места на место сундук или ящик. Опять тишина.
Гриша вдруг открывает глаза, садится, смотрит на ходики. Затем взгляд его останавливается на мне, и на лице его появляется усмешка: если у меня в руках книга, то буду читать час, два. Грише это не по душе — ему хочется пойти куда-нибудь. Одному же идти скучно да и небезопасно.
Мы с ним уже побывали у Веркиных подруг. Одна работает буфетчицей на вокзале, вторая — продавщицей в продуктовом магазине. Когда возвращались домой, около кинотеатра привязались трое подвыпивших: ни с того ни с сего потребовали, чтоб мы доложили им, кто мы такие и куда спешим. Гриша хотел отшутиться, я же стоял и молчал.
— А чегой-то этот молчит? — сказал один из придиравшихся. — Видно, мы ему не нравимся, а? — Он протянул руку, хотел взять меня за нос. Я ударил его, он упал; я бросился на второго, а Гриша схватился с третьим, который тотчас запросил пощады, Гриша дал ему пинка, крикнул, чтоб он немедля шёл спать. Оглянулся, а я обрабатываю своего.
— Постой, хватит! — крикнул он мне, но я не унималоя.
Тогда Гриша схватил моего противника за шиворот, оттащил его от меня к забору. Посадил там и дёрнул меня за руку.
— Пошли, пойдём, пусть сидит.
Возбуждённые дракой, мы быстро шагали по улице. Гриша вслух восстанавливал начало драки, потом заметил, что я утираю кулаком глаза. И ему почудилось, будто я всхлипываю.
Мы подошли к нашему дому.
— О, дьявольщина! — произнёс я, достал папироску, чиркнул спичкой и стал прикуривать. Лицо у меня было грязное, как у детишек, когда они ревут и трут его руками.
— Куда ударили? — спросил Гриша.
— Никуда не ударили. Это так. Сейчас пройдёт.
Гриша сел на крыльцо. Я минут десять ходил туда-сюда перед домом. Потом сказал:
— Гриша, ты здесь?
— Здесь, — отозвался он.
Мы ещё посидели, поговорили о случившемся и отправились спать.
3
Я читаю Глеба Успенского. Прежде я слышал фамилию этого писателя, но открыл его случайно несколько дней назад.
В углу нашей комнаты устроена плита, между ней и стеной узкое пространство. Там валяются книги, которыми старуха, должно быть, растапливает плиту. Я высмотрел толстый томик, взял его, прочёл один рассказ, второй. Вернулся к обложке: Глеб Успенский. И стал читать дальше.
Теперь читаю «Нравы Растеряевой улицы», а Гриша сидит на койке, всё смотрит на меня, ожидает, когда оторвусь от чтения. Ему хочется поговорить и пригласить меня… Куда? К Веркиным подругам. Я б с удовольствием пошёл к ним, если б там можно было только присутствовать: смотреть, слушать.
У них интересно. Но просто присутствовать в компании этих женщин невозможно. Надо веселиться. Для этого нужен особый настрой. А я читаю, у меня множество собеседников на страницах. Расставаться с ними не хочется.
— Уже отдохнул? — говорю я Грише.
— Я по-солдатски, — отвечает он, — закрыл глаза, открыл — и готов. Куда сходим сегодня?
— Не знаю. Мне никуда идти не хочется.
Сильно хлопает входная дверь.
— Кто оставил дверь распахнутой? — доносится голос Верки, вернувшейся с работы. Она заглядывает к нам. — Оба дома, голубчики? — Она улыбается. — Кто из вас последний пришёл? Всё тепло выпустите!
Гриша набрасывает на плечи китель, уходит к хозяевам. На их половине заговорили два басистых голоса. Не у старухи ли этак надломился голос? Нет, разговаривают весело, даже смеются. Быстрыми шажками возвращается Гриша; он возбуждён, лицо его сияет.
— Я чуял, что-то случилось в этом доме, — говорит он, беря свою белую рубашку, висящую на спинке кровати, — чутьё солдата! Вставай, одевайся. Бросай свою книгу, неделю мусолишь её! — Он подмигивает. — Ейный хахаль приехал — прораб. Мужик — что надо!