— Аурел, зови дедушку завтракать!
Стефания взялась за дело с другого конца.
— Твоя правда, не должен человек покидать родное гнездо. Тяжело это, — снова завела она разговор, когда стемнело и они легли. — Ты вырос под этой крышей. Воспоминания, то–сё… Женщина — ей на роду написано за мужем идти. Идти да счастья искать. Одна его находит, а другая — вроде меня…
«Вот оно, взялась долбить, словно капля камень. Пока не продолбит, не успокоится», — думал Петр, слушая ее.
В ту ночь она была с ним нежней обычного. Сбросив белье прямо на пол, совсем нагая, она бесстыдно ластилась, прижималась к нему, хотя малыш не спал и таращился на нее с соседней кровати.
Голова у Петра шла кругом. Тело Стефании пахло рыбьими жабрами, и этот запах рыбы заглушал даже благоухание левкоев за окном.
— Плохо ль тебе со мною? — горячо нашептывала ему на ухо Стефания. — Захочу — сделаю тебя самым счастливым на свете…
На полу темнела разбросанная одежда.
Стефания нежилась в объятьях усталого мужа и мало–помалу добилась своего.
— Вещи твои собраны, на кухне они, — — сказал Петр. — Все в одном узле. Стефания положила две смены белья н фуфайку, коричневую, в которой ты на рыбалку ездишь. Думали новый костюм положить — для праздника или какого случая, но потом решили — дом ведь для престарелых, там и белье и одежу дают на смену, пусть хоть не шерстяную, бумажную…
Иван стоял посреди двора, его лица в утренней мгле почти не было видно. Голос у сына был смущенный, сиплый — и Иван даже не спросил, про какой «дом» речь. Он слышал накануне весь их разговор со Стефанией — они заснули только к полуночи, румынка строчила и строчила* не хуже швейной машины, опутывала упорство мужа бесконечной нитью угроз, обещаний и ласк, и тот под конец сдался…
— Поезд в пять двадцать. В Бойчинбвцах пересадка, там дорога повертывает вверх, в гору. Перекусишь на станции — воду в паровоз больше часа заливают… В девять, пол–десятого прибудешь на место. На станции всегда подвернется какой–нибудь возчик. Подвезет до самых ворот.
— Я гляжу, ты про все разузнал…
— Третьего дня разговорился на базаре с одним парнем из Мырчева, однокашник мой, в армии служили. У него отец был в этом доме престарелых. Кормят, говорит, на славу. Чистота. Посуда алюминиевая. Пять дней в неделю мясо дают. Своя баня есть.
Ветер качнул карпа над дверью. Разглядеть его Иван не смог, догадался по звуку. Обернулся на соседский двор, и ему померещилось, что остов новой пристройки, пронизанный тонкими предрассветными лучами, похож на громадную рыбину, какая ему сроду не попадалась. Обглодана та рыбина каким–то хищником, и остался от нее один скелет, который вдруг заскрипел от порыва ветра.
— Поезд в пять двадцать… — повторил сын.
Отец не слушал.
Двор уже выплывал из мрака. Чернильная пелена ночи сползла с капустных кочанов, возвращая им округлость и глянец. Он различил свою лодку. На весле прикорнула курица — такая желтая, будто лунный свет облил ее охрой и слепил краской перья. Он поглядел на свой дом. Увидел у крыльца пышные, отцветающие георгины, листьев почти нет, одни цветы, и лепестки сухие, продолговатые, с металлическим отливом, как ленточки фольги. Задержался взглядом на светящемся окошке в комнате сына. Занавеска приподнята только с одного края, и расширяющаяся книзу полоска света напоминает лезвие ножа, которым старик потрошил рыбу.
— Смотри, не опоздай на поезд, отец…
Такой же сиплый голос услышал он много лет назад, когда примчался из Харманли, где отбывал воинскую службу, — ему написали, что сынишка при смерти. Он толкнул калитку и увидел свет в этом же самом окне. Занавеска была чуть отдернута, в точности как сейчас, и этот свет будто ножом резанул его. Мальчишка лежал, обжигая простыни пылающим тельцем, в горле у него лютовал дифтерит…
— Гляди–ка! — Иван наклонился к лицу сына, чья лысая голова сверкала под первыми лучами солнца. — Вроде бы на одной брови уже есть волоски… И на веке тоже…
Сын молчал.
Где–то оглушительно зазвонил будильник. Этот трезвон не заглушал тиканья — наоборот, делал его еще отчетливее. Курица в лодке зашевелилась, попробовала взмахнуть крыльями, но, видно, лунный свет склеил их накрепко.
«Еще кто–то собрался в дорогу…» — подумал Иван.
Но больше ни одно окошко не засветилось… А будильник все звонил и звонил — верно, пружину завела до отказа рука уж очень беспокойного человека, который боялся проспать.
Паровоз свистнул, постоял на станции минуту–другую. В просветах между акациями Иван увидел светлые прямоугольнички вагонов, потом они протянулись длинной лентой и скрылись из виду.