Почти каждый вечер во двор дома престарелых приходил и садился на лавочку старик крестьянин. Он был обут в сандалии на босу ногу, ступни толстые, искривленные, как дубовые бревна. Выгоревшая одежда была того же цвета, что и налет на виноградных гроздьях, зато фуфайка, которую он не снимал даже в жару, — ярко–красная, и это оживляло его лицо.
Раньше художник отличал этого человека от других лишь по яркой фуфайке… Но вот они сидят рядом, беседуют, и художник вглядывается в его лицо. Тощий, костлявый старик подпер щеку ладонью. Пальцы у него тонкие, как у пианиста, и только опухшие суставы и зеленовато–коричневая кожа возле ногтей говорят о том, что эти руки никогда не прикасались к клавишам. Глаза полузакрыты, и в прорези век зрачки почти неразличимы. Нос тонкий, с нервно вздрагивающими ноздрями, кожа на хряще натянулась, побелела.
Вокруг стариков упорно кружит пчела. Художник хотел отогнать ее, но крестьянин предупредил: «Шевельнешься — ужалит! Сиди смирно, тогда она сама улетит…» А пчела все настойчивей опутывает их лица тонкой спиралью жужжания. Художнику подумалось, что она похожа на рассерженного человека: тоже стремится скороговоркой выложить собеседнику все, о чем тот не хочет вспоминать, потому что нечиста совесть. «Да, да, верно…» — соглашается художник со всем, что перечисляет пчела. А она все опутывает и опутывает его вопросами. Откуда ей столько известно о нем?
— Вот неотвязная! — смеется старик в красной фуфайке и смотрит на художника с некоторым удивлением, потому что видит не лицо, а лишь сотканную из жужжания паутину, которая так плотно оплела его, что веки не в силах ее раздвинуть…
— Злая пчела, нездешняя… — добавляет крестьянин. — Здешние серые, они смирные. И золотистые — тоже смирные. Работящие. С цветка на цветок. А эта еще и воровка…
Художник сквозь пчелиный гул угадывает лицо сидящего рядом человека. Обнаруживает в его бледности цвет воска и меда ранних акаций. Старый крестьянин носит с собой тонкое, как эхо телеграфных проводов, пчелиное жужжание — если вслушаться, оно звучит и в шорохе его одежды. Лицо у него напряженное, словно из всех звуков земли он старается различить лишь жужжание пчел.
В груди у него сухо скрипит — от силикоза, заработанного в чипровских рудниках. А лицо облагорожено мыслью о чем–то бесконечно прекрасном. Пыльца пчелиного жужжанья пытается пересилить мутную накипь человеческих забот, рука с длинными пальцами нервно подрагивает…
Берись за кисть — и портрет готов.
Что было всего привлекательнее в его труде? Радость созидания. Никогда в жизни он не думал о том, кому продаст картину, сколько выручит за нее. Каждый раз он стоял перед белым холстом, как перед загадкой, и его муки искупались тем трепетом, который доступен немногим.
Он не любил рисовать под открытым небом. Ландшафт рассеивал внимание, требовательная навязчивость природы путала мысли — каждое дерево, каждый камень стремились проникнуть на полотно. Поэтому он предпочитал работать дома — по сделанным наброскам или просто по памяти.
Однажды он сел за этюдник на окраине горного селения. Его внимание приковали к себе два дома, увитые виноградом, крестьянка с клубком красной пряжи на коленях, на заднем плане — величественные очертания вершин. День был солнечный, краски сверкали — яркие, сочные, будто вымытые утренним дождем, и кисть плыла по холсту, как тень ястреба, который то пересечет луг, то вернется назад, кого–то высматривая. С гор струилась про–хлада, художник был в отличном расположении духа, картина рождалась — мазок за мазком. Появились дома: один желтый, охряный, другой багряный, их опоясали виноградные лозы, сотканные из зеленовато–лазурного, зеленого, фиолетового, под ними села женщина — темно–коричневая, как будто она переняла цвет вспаханных полей на горных склонах, клубок пряжи закраснел у нее в руках, как герань в глиняной вазе. Гор на холсте еще не было, хотя позади домов уже проступил легкий контур — это были не горы, а догоняющие друг дружку клубы облаков…
Женщина отложила вязанье, подошла взглянуть, что там рисует этот незнакомый человек. Она встала у него за спиной, увидела яркие — как цыганские шатры — дома, женщину под лозами (боже правый, неужто это она? А муж давеча говорил ей, какая она молодая да пригожая…).
Женщйна резко повернулась, будто кто–то дернул ее сзади, попятилась, не спуская с незнакомца глаз, спиной толкнула калитку своего дома — на холсте он был желтым, — повернула ключ и больше не показывалась.
За неделю перед тем из больницы, что возле Искыра, по слухам, удрал сумасшедший, который любил рисовать…