«Ненависть, вражда, злоба — метастазы любви, — чем вас лечить? — размышлял Мартин, — Безразличием? Или по вас нужно провести скальпелем новой любви?»
Второй раз он увидел его, когда тот уже был школьником.
Мальчик появился из–за будки телефона–автомата. Он был в узких белых брючках и красной рубашке. Подошел к фонтанчику, долго пил, ловя струйку губами. Она высоко взметнулась, намочив ему лицо. Затем, стараясь преодолеть смущение, которое особенно чувствовалось в его походке, он подошел к Мартину. Они пожали друг другу руки. Отец наклонился погладить сына по голове и ощутил под пальцами приглаженные расческой мокрые прядки детских волос. Ощутил и сопротивление детского тела, вырывающегося из его объятий.
Они зашагали по тротуару. Мартин шагал широко (он всегда ходил быстро, словно торопясь куда–то), и мальчик, отставая, разглядывал его поношенный темно–коричневый костюм, ботинки с узкими металлическими пряжками. Мартин вдруг остро почувствовал, как взгляд мальчика задержался на его поредевших на темени волосах и на красноватом следу чирея за левым ухом. Он не знал, что говорили сыну о нем, но догадывался: мальчик старается преодолеть страх (а может, робость?). Как бы ни замедлял Мартин свой шаг, между ними оставалось непреодолимое расстояние — полоска ничейной земли, заполненной скрином трамвая, сворачивавшего к парку, — а над разделявшим их пространством дул резкий осенний ветер и сыпались с тополей сухие листья.
Взрослый мог преодолеть эту ничейную землю не только сердцем, но и умом. Ребенок только любовью.
Ели мороженое. Потом остановились у тира. Постреляли, не попав ни в одну из мишеней. Свернули в аллею, заглянули в зоопарк.
Так, бесцельно слоняясь по улицам, они подошли к цирку. Начиналось дневное представление. У входа толпились зрители (в основном дети), Мартину удалось купить два билета.
Цирк манил его с детства.
Он помнил ярмарки в родном городишке — синие гирлянды лампочек над островерхим брезентовым куполом, арбузные корки, валявшиеся между прилавками, вальсы, которые играл цирковой оркестр.
В каждом цирке был клоун — смешной и грустный одновременно. В полосатом костюме, висевшем на нем мешком, в неимоверно больших башмаках он разгуливал по арене. Распоряжался факирами, лежавшими на досках с торчащими из них острыми гвоздями, ругал фокусников и дрессировщиков, смеялся, повернувшись к арене выпачканным мукою лицом, взмаху его руки подчинялись все, словно клоун был не только их хозяином, но и хозяином циркового оркестра, и дрессированных лошадей, и красивых акробаток, и вспыхивающего в зале смеха.
В том цирке, куда они попали, тоже был клоун.
Он должен был не только смешить публику, но и кататься на велосипеде по стальной проволоке, протянутой через всю арену. Клоун был искуснейший велосипедист и акробат, но прикидывался, будто первый раз сел на велосипед. Не успев сделать и шагу, он поскользнулся, вскрикнул, повис на одной руке и, казалось, еле взобрался снова на проволоку. Публика ахнула — и с этого мгновенья, затаив дыхание, следила за каждым его движением.
Клоун укрепил велосипед па проволоке, легко крутанул педали. Покачивая раскинутыми в сторону руками, он двинулся медленно–медленно, словно малейший вздох в цирке — и он сорвется с велосипеда.
Дрожание стальной проволоки, пружинящей под медленно движущимся велосипедом, и древесные опилки на арене, похожие на зернистый снег, напомнили Мартину об одном его переживании в горах прошлой зимой…
Он поехал на две недели — думал отдохнуть, но по старой привычке сел за начатые в городе переводы. За окном были видны снежные вершины, сливавшиеся с пепельным небом, тропки в сугробах выше человеческого роста.
На туристской базе они жили вдвоем со сторожем. Вечером они разжигали камин и, сидя перед ним, говорили о погоде, о замерзшей колонке во дворе, о лыжнице в красной куртке, спустившейся вчера утром по канатной дороге. «Шаль, что к нам не зашла, я б ее ублажил 1 Я месяца три бабы не видел», — смеялся сторож, и редкие его зубы поблескивали в отсветах пламени. Говорили, что испортился транзистор, и они теперь совсем оторваны от мира, о том, что волки в прошлое воскресенье растерзали под соснами лошадь дровосеков.