А сейчас старая певица сидела у Златины, смиренная, любезная, и вертела чашку с засохшими на стенках разводами кофейной гущи, которые предсказывали любовь. В кухне пахло дунайской рыбой (Златина недавно получила посылку от отца), но Ангелина Русанова вряд ли связывала этот запах с обидами и оскорблениями, убившими любовь Златины к Владиславу.
Златина познакомилась с Владиславом и полюбила его в трудное для него время: нечаянно упав, Владислав раздробил себе кисть правой руки. Несмотря на усилия врачей, пальцы остались малоподвижными, а это означало, что ему никогда больше не придется играть на фортепьяно, нем он (по упорному настоянию матери) занимался с детских лет. Хоть один из членов семьи должен был поддержать ее честь и прославить их род, и эта трудная задача выпадала на долю Владислава.
Златина переживала за Владислава, старалась утешить: ведь его любовь к музыке может проявляться и по–иному, да и она будет дома во всем ему помогать. Университет она окончила, и ей обещают работу на радио. Ее удивляло, что Владислав относился к своему несчастью спокойней, чем мать. Печальная случайность делала неосуществимой последнюю честолюбивую мечту артистки, и она глубоко страдала, а Владислав был почти доволен, что избавился от необходимости заниматься тем, к чему не испытывал никакого влечения и что, скорее всего, принесло бы ему в жизни одни разочарования и огорчения.
Он занялся аранжировкой эстрадных песен. Это его увлекло, и Златина считала, что муж нашел свое призвание.
Все бы шло хорошо, если бы некий милостивый бог смог укротить душу бывшей опереточной дивы. Но старая артистка оставалась непримиримой.
Вечерами она сидела, не зажигая лампы, у камина и прислушивалась к тому, что происходит в комнате молодоженов. Приглушенно доносившиеся из–за стены любовный шепот и шорохи наполняли ее необъяснимой злостью, по она продолжала сидеть, потому что испытывала одновременно странное удовольствие. Часам к двенадцати ночи она уходила к себе в спальню и долго не могла сомкнуть глаз. Что ее мучило? Другая женщина, которую она ненавидела, каждым своим объятием и нежным словом отбирала у нее — у матери — сына, лишала ее сыновней любви, его безропотного повиновения. Она чувствовала себя ограбленной.
Пружины в комнате молодых поскрипывали, объятия девчонки из придунайского городка, насквозь провонявшего рыбой, заставляли Владислава замирать от блаженства, и мать, словно лежа на угольях, вертелась в постели.
В одну из таких ночей Ангелина Русанова придумала наконец, как ей вернуть себе любовь сына. Она будет падать в обморок, биться у него в ногах, и ее муки снова пробудят в душе Владислава сочувствие и нежную привязанность к той, что держала его за руку, когда он делал свои первые шаги…
Гостья не торопилась уходить. Златина поглядывала на часы, но Ангелина Русанова прикидывалась, что не замечает этого.
— И чего вам, думаю, не хватает? Неужели вы не простили бы друг друга? Любовь как огонь: сучьев подбросишь — опять разгорится.
Старая артистка встала, подошла к мойке, долго пила воду, постукивая зубами о край стакана, — она не раз проделывала это на сцене, изображая сильное волнение.
— Если еще искры не потухли, — тихо ответила Златина, словно занавес раздвигался, и она подавала свою реплику.
— Что у вас, крыши нет над головой?
— Есть, конечно, но по углам вон, видишь, консервные банки. Крыша–то протекает…
— Черепицу несложно поменять.
— Да, если балки не сгнили.
— У тебя не найдется валерьянки? Знаешь, нервы не те, да и возраст…
— Терпеть не могу валерьянку!
— Отчего же? Мне помогает.
Занавес был поднят. Соседи за стеной переставляли мебель. Пол скрипел, и Злагине казалось, что у нее за спиной передвигают декорации, готовя сцену к следующему действию…
А валерьянка действительно была нужна. Припадки случались все чаще, и несчастный Юлиан Русанов в болтающейся, скроенной словно на великана пижаме будил среди ночи Владислава — матери опять стало плохо. Сын садился у кровати, скрестив босые ноги на холодном полу, и, держа вялую пухлую руку старой женщины, подыскивал ласковые слова, стараясь ее успокоить.
— Ты что, боишься меня? — устремляла она на. него влажные глаза, и Владиславу казалось, что он улавливает беспомощность в их зрачках, всегда пугавших его своим металлическим блеском. — Быстро же она тебя прибрала к рукам, — голос ее становился властным, но спустя мгновенье она хваталась рукой за сердце, губы ее кривились, и, поворачиваясь к стене, мать шептала тихо и смиренно: — Ступай, ступай… А я помучаюсь, пока богу душу не отдам…