Сын уходил к себе. Златина, тоже повернувшись к стене, всхлипывала, и одеяло, ходившее ходуном, лохматило кольца ее кудрявых волос.
Это действие весьма банальной семейной драмы затянулось надолго. Зрители давно бы встали, скрипя стульями, и ушли. Но в драме были одни участники, она игралась при пустом зале, и они не могли уйти, пока не доиграют ее до конца.
Златина настояла на том, чтобы они переехали на другую квартиру. Но отец Владислава, набросив поверх пижамы длинное до пят пальто (неужели он так ехал в трамвае?), прибегал будить их среди ночи и туда.
— Мать зовет… Плохо ей… — Он стоял в дверях, обросший щетиной, с воспаленными, как открытая рана, глазами.
И сын, раздираемый любовью к обеим женщинам, наспех одевался, чтобы ехать к матери в пустом ночном трамвае, где кондукторша спала положив голову на спинку заднего сиденья, а отец, запахнув длинные полы пальто на острых коленях, сидел, уставившись на оконное стекло, за которым ему ничего не было видно, кроме высокой сутуловатой фигуры сына и своего лица, колыхавшегося, как вода, взбаламученная убегающими за окном деревьями.
Трещина между Владиславом и Златиной все еще была незаметна: ее скрывала своей массивностью мебель, которую рабочие, пошатываясь, втаскивали по лестнице; ковры, подаренные Златине ее родителями; тень Златины, сливавшаяся на стене с тенью Владислава, когда он нежным прикосновением мужской руки обнажал ее плечо. Трещина еще не была видна другим, но Златина чувствовала, что она уже пролегла где–то в глубине души и причиняет ей нестерпимую боль. Молодая женщина сознавала, что трещина будет шириться, потому что затхлый воздух этого дома будет проникать в душу, как влага сквозь царапину на мраморной плите, пока не разорвет ее, и тогда превратится в обломки все то, что представлялось Златиие ее сущностью: искренность, шумная порой веселость, преданность, чувство собственного достоинства.
Свое решение Златина приняла августовским днем, когда после обеда почтальон взбежал по деревянным ступенькам рыбацкой хижины на самом берегу залива (они сняли там комнату на лето) и подал голому по пояс Владиславу телеграмму. Тот побледнел, решив, что случилось непоправимое, распечатал телеграмму, прочел и бросил бумажку на стол.
— Ну что? Опять очередное представление? — глянула на него Златина.
— Придется ехать домой. Это все–таки инфаркт…
— А мне что, здесь остаться? Или тебя сопровождать, а то какое же представление без зрителей?
Владислав молча принялся одеваться. Долго не мог завязать непослушными руками галстук, где па самом видном месте вдруг обнаружилось масляное пятно. Перевязал галстук, пятно опять оказалось на том же месте.
— Когда ты едешь?
— Через полчаса. Первый пароход — в два пятнадцать.
— Я тоже соберу вещи, но поеду позже. Давай попрощаемся…
— Зачем?
Пятно на галстуке было такое темное, словно это место прожгли сигаретой.
Златина нагнулась, бросая платья в чемодан — расплывающиеся от слез, платья походили на куски смываемого волной берега, на разноцветные комья, поросшие травами и мхом, что, отрываясь от него, исчезают в морской глубине…
В этот вечер и встретил ее впервые Мартин. Она стояла на пристани одна, позади виднелся залив, покрытый жирными пятнами мазута.
— Дождь пошел, — сказала Златина. Она стояла спиной к окну и уловила посверкивание дождевых капель в зеркале, висевшем на противоположной стене. — Сейчас услышим оркестр консервных банок.
— Черепицу бы нужно сменить… — печально улыбнулась артистка.
— Поздно. Балки сгнили, крыша еле держится.
Шум дождя усиливался. Разводы в чашке гостьи, сулившие любовь, размывались от влажного шелеста капель, коричневая муть стекала на дно, и Ангелина Русанова, еще на лестнице раскрыв зонт, спускалась под бетонными сводами, пропитанными влагой, спускалась в своем слишком узком платье навстречу стуку дождя…
Ночью ветер забился о крышу и так сильно загремел консервной банкой на балконе, что Златина готова была распахнуть окно и крикнуть: «Перестань же наконец и убирайся к черту!» Видно испуганный ее невысказанной угрозой, ветер стих, прошелся на цыпочках по крыше, словно обдумывая очередную проделку, и через минуту снова загудел с другой стороны улицы. Там заполоскалось неснятое с веревки белье — оно хлопало так долго и звонко, словно проснувшиеся жители всего квартала вышли на балконы приветствовать ветер и рукоплещут его проказам.
Настойчивый телефонный звонок заставил Златину взять трубку… Пластмасса холодила руку, слышалась тихая музыка (явно тот, кто звонил, тоже страдал бессонницей), но трубка молчала. Слышалось только чье–то хриплое астматическое дыхание.