Выходит, все пекарни мира устроены одинаково: прежде чем взять хлеб, человек, даже самый мудрый, должен нагнуться к окошечку — поклониться самому скромному из земных даров и, очистившись душой, пойти своей дорогой.
Мартин вспомнил, как он, случалось, часами наблюдал за рабочими, которые обедали на набережной. Оставшись наедине с хлебом, они отламывали большие, будто светящиеся изнутри куски, и думали, наверно, о чем–то очень человечном и добром, потому что лица их просветлялись, как хлеб. Эти грубые мужчины, другой раз запустившие бы камнем в прыгающих по пристани воробьев, сейчас спокойно позволяли им сшибаться у своих босых ног и склевывать оброненные крошки.
В каждом порту Мартин покупал в киосках цветные открытки. Он любил под вечер, сидя в лодке, писать на этих тонких картонках, чувствуя коленом их глянцевитую поверхность, и думать о друзьях, в чьи почтовые ящики вместе с газетами и журналами почтальон опустит утром и открытки с видами древнего Акрополя и апельсиновых рощ.
В этот предвечерний час его друзья, верно, сидят у телевизоров или звонят кому–то по телефону, кратко отвечая только «да», «нет», «хорошо, согласен» (жена дома и внимательно прислушивается к разговору), потом, усталые после работы, надевают новую рубашку, украдкой смотрятся в зеркало — щетина уже пробивается, но ничего, сойдет и без бритья — и спешат ненадолго в кафе. На деловое, мол, свиданье.
Его сверстники, уже перешагнувшие порог пятидесятилетия, все еще старались выглядеть молодыми — носили пестрые галстуки и облегающие костюмы, предательски подчеркивающие полноту их фигур. Они любили поболтать в приятной компании, с удовольствием выпивали по рюмочке коньяку, но в их движениях уже угадывалась скованность, серебрились у висков волосы, иногда долго не стриженные и грязные, и это говорило не только о небрежности, но и об усталости. Приметой неумолимо уходящей молодости было и их желание вспоминать. Его друзья вспоминали свои любовные романы, рассказывали о них с мельчайшими подробностями, словно хотели еще раз насладиться пережитым много лет назад, посвящали друзей и в тайны своих теперешних отношений с молодыми, влюбленными в них женщинами, хотя и не были уверены, что сидящие напротив не подсмеиваются снисходительно над их откровенностью.
Что–то менялось и в Мартине, и в его сверстниках. Он, никогда раньше не отдыхавший после обеда, сейчас испытывал потребность часок–другой полежать на диване.
Когда ему звонили и приглашали встретиться в кафе, он отказывался, потому что ему не хотелось сидеть в табачном дыму, да и надоели разговоры — одни и те же вот уже столько лет. Он предпочитал взять какую–нибудь давно прочитанную книгу — Флобера, Пруста или Чехова — и радоваться тому, что открывается ему на ее страницах, небрежно перелистанных в школьные и университетские годы, рассматривать альбом с репродукциями старых мастеров или наблюдать, как восемнадцатилетняя дочь соседа, всегда элегантная на улице, ходит по балкону в старом мешковатом халате, в чулках, собравшихся гармошкой у щиколотки, и развешивает под самым носом у близорукого отца свое ажурное белье.
Один из приятелей Мартина как–то пошутил:
— Паровоз потихоньку увозит нас в тупик, дорогой мой. Там, брат, теперь наше место, где вороны будут нас украшать своими автографами.
Мартин не был таким пессимистом, хотя кое–какие неудачи в жизни заставляли его с тревогой думать о днях и годах, которые ему готовит будущее. Работа над переводами заполняла пока все его время, доставляла ему муки, изредка дарила радость и удовлетворение. Дружбы с книгами было ему достаточно, чтобы сохранить душевное равновесие. Буйство плоти, как выражаются поэты, утихало, и он искал близости женщин не ради минутного удовольствия, теперь его влекла к ним потребность в ласке не столько телесной, сколько душевной, которой ему всегда недоставало, даже в самые счастливые часы его жизни. Вряд ли его сделала таким мучившая в последние годы болезнь. И в пору, когда он был совершенно здоров, он предпочитал размышление и созерцание действию. Он удивлялся тому, что его друзья, которые были гораздо старше его, проявляя запоздалый пыл, только и думают, что о любовных интрижках. Они были ему смешны своим старанием выглядеть моложе своего возраста, своей неловкой галантностью, коротко стриженными затылками, оттопыренными ушами — их нелепо оголила машинка парикмахера, обозначив под складками увядшей кожи желтоватые хрящи.
Один из его друзей, Макавей Манушев, адвокат, порядочно зарабатывающий на бракоразводных делах, с запозданием записался в допжуаны. Он ухаживал за клиентками — они приходили к концу дня в его контору и садились напротив, положив ногу на ногу — молодые, но уже измученные сожительством с недостойными мужчинами и жаждущие радостей и веселья. Постукивая золотым перстнем по бумагам на столе, Макавей Манушев обещал им как можно быстрее уладить их весьма неприятное дело. Потом, тщательно заперев шкафчик в углу, словно он хранил там сокровища, а не папки с бракоразводными делами, адвокат приглашал приглянувшуюся ему клиентку прогуляться по вечернему городу или выпить чашку кофе у приятеля, который почти всегда извинялся, нервно поглядывая на часы, что он должен уйти по неотложному делу, и возвращался среди ночи, когда в комнате уже никого не было: только на ковре — складки от сдвинутого дивана, в пепельнице — два–три смятых окурка со следами губной помады, да витающий в воздухе аромат легких духов, смешанный с запахом потных мужских носков.