Отчего так восторженно вопила публика? Отчего вознаграждала ее такой любовью? Не оттого ли, что бедняжка в ожидании страшного прыжка умирала со страху?
Люди расходились по домам, тянули за руку сонных, спотыкающихся на ходу детей. Одна девочка — в таком же белом платьице, как у Седефины, — приставала к отцу: едят ли львы людей и почему эта маленькая тетечка такая бледная — может, заболела?
А отец, подтягивая потуже галстук, потому что холод заползал за воротник, отвечал:
— Так, доченька, добывают кусок хлеба… Одному он достается легче, а другой вынужден подставлять хищникам спину, чтобы те через нее прыгали…
Седефина тоже возвращалась к себе, в свой фургон. Осеннее небо над головой роняло звезды. Всем телом ощущала она их безмолвный полет. Ей чудилось, что львы опять и опять перепрыгивают через нее, только где–то очень высоко — неведомый трамплин закинул их в небесную высь, и снизу видно лишь брюхо, золотисто–пепельное, как след кометы.
По воскресеньям к тем, кто имел родных, случалось, приезжали гости. Обычно на собственной машине — сверкающем лимузине, приобретенном где–нибудь на Западе, с неизменным тигром у заднего стекла, грозно взирающим на мир глазами–стекляшками, либо же (это бывало очень редко) на «запорожце» с высоко вздернутым капотом (перегрелся мотор)…
Во время недолгого моего пребывания в доме престарелых я наблюдал одно такое свидание. Машина стояла у ограды. В ее запылившейся полированной поверхности отражались увешанные плодами деревья и веревки, провисшие под тяжестью мокрого белья — теплые мужские рубахи н розовое старушечье исподнее покачивались над зеленым двором.
Всякий раз, когда я проходил по деревне или какому–нибудь городку, мое внимание приковывали развешанные для просушки вещи. Они раскрывали мне многие тайны своих обладателей. Я угадывал, состоятельны эти люди или бедны, чистоплотны ли, каковы их вкусы. Иногда мне даже казалось, что я могу определить, красивы обитатели этого дома или нет. А когда рядом со скромной, порой заплатанной мужской одеждой колыхалось нарядное дамское белье, бесстыже выказывая свои кружева, невольно приходила в голову мысль, что под этой крышей разыгрывается какая–то тайная драма.
Белье, висевшее во дворе дома престарелых, говорило о старости и одиночестве.
Под осенним солнцем краски постепенно бледнели, а веревка выпрямлялась — высыхая, белье становилось легче.
Тем временем владелец машины отмывал бока своего железного коня, выжимал из тряпки грязную воду и сердито ворчал — пора, мол засыпать щебенкой эти проклятые ухабы и выбоины. Люди калечут машины, а дорожники только и делают, что дрыхнут целыми днями в тенечке!
Пока машина приобретала свой первозданный вид, супруга владельца вынула сумку с хлебом и сдобой, круглые коробочки с треугольными брикетиками плавленого сыра, жирный целлофановый пакет, продырявленный ножками вареной курицы, и, постелив на траву одеяло, разложила всю эту снедь.
Ее дочурка, радостно возбужденная предстоящей встречей с бабушкой, кинулась к двери дома престарелых. Пестрое платьице развевалось под висевшим на веревках бельем, косички и бантики подпрыгивали. Вскоре показалась мать автомобилевладельца, успевшего слегка выпачкать костюм о грязные крылья машины. Детская ручонка ликовала в старушечьей руке, морщинистой от возраста и стирки. Старушечьи ноги, волоча подошвы по каменным плитам двора, приближались к одеялу, на котором красовалось праздничное угощенье. Нагнувшись, чтобы поцеловать матери руку, сын ощутил в темной, словно прокопченной дымом старого очага руке все запахи родного дома: айвы, что всю зиму, пока не сгниет, лежала на шкафу, букетика чебреца, висевшего в кухне над печью, даже засушенных фиалок, которыми он перекладывал, бывало, страницы учебников… И он на минуту растрогался. Мать поцеловала его в щеку, не заметив, как помрачнела при этом невестка. Обе женщины поздоровались за руку. Все та же вечная семейная драма. Деланно улыбаясь, они повели, как принято у приличных людей, пустячный разговор о соленьях, вареньях, о том, что хорошие покрышки для машины теперь только на валюту и купишь… А девчушка льнула к бабушке, хвасталась, что по письму у нее шестерка, обещала, как выучит все буквы, прислать длинное–предлинное письмо. Сын убеждал мать, что здесь прекрасно — чистый воздух, просторный двор, много зелени, кормят отлично. «В Софии просто нечем дышать. Тротуары заставлены машинами! Не место там пожилому человеку. Молодым — и то невмоготу все эти бензиновые испарения, а уж пожилым и вовсе…»