— Элик, — позвала я сверху. Лестницы не было, а прыгнуть боязно, высоко. — Элик! — еще громче позвала я.
Откинулась крышка погреба, и показалась голова в каске.
— Что, тихо? — спросил Элик.
— Пока тихо. Возьми свой автомат.
— Бросай.
— А вдруг стрельнет?
Элик вылез из погреба, поставил под лазом табуретку, встал на нее и взял из моих рук автомат.
— Ты закрой лаз на задвижку. Когда принесу тебе поесть, постучу.
— Еду не приноси, у меня в ранце сухой паек лежит. Я сам к вам спущусь, если понадобится.
— Тогда закрывайся.
Я вернулась к себе, закрыла чердак и спустилась по лестнице в сенцы.
— СД горит, — объявил брат, вернувшись домой. — Мама, есть хочу. — Витя мыл руки и рассказывал: — Железная дорога забита платформами и зенитными орудиями. В город понаехало пропасть гитлеровцев и прочей швали! Огромные тягачи запрудили улицы, едут, а под ними земля так и вздрагивает.
— Ты весь день ходил по городу?
— Прятался в развалинах. — Витя достал из-за пазухи пистолет, заглянул в дуло: — Почистить нужно.
— Ты стрелял?
— Ни одного патрона не осталось. А в конце нашего переулка, на кладбище, фашисты устанавливают зенитки. Готовятся к бою.
Канонада приближалась. Бой не прекращался, гул слышался со всех сторон.
Ночью над городом поднялось зарево пожаров. Взрывались и горели здания со всех сторон.
Весь день 2 июля в городе не затихала стрельба. Не работал водопровод. По радио передали — все мужчины и юноши, оставшиеся в городе, должны явиться на регистрацию. Кто не явится, будет расстрелян.
Город в огне. Дым застилал солнце, в воздухе носились обрывки обгорелых бумаг, написанных по-немецки, на них штампы германских учреждений. Здание пединститута, в котором находилось СД, фашисты подожгли первым. А теперь все кругом горит — треск, удары отваливающихся кирпичей, взрывы.
Витя опять убежал. Мама волнуется. Бабушка ее успокаивает.
На чердаке осторожные шаги. Я выглянула в сенцы: Элик открыл лаз.
— Витя дома?
— Нет.
— Подай лестницу.
Я приставила лестницу к лазу. Элик спустился без кителя и без оружия и пошел на кухню, к маме.
— Валентина Ивановна, дайте мне, пожалуйста, Витины брюки и рубашку, а то в этом никуда не выйдешь.
Мама принесла последние брюки и рубашку. Теперь Вите даже не во что будет переодеться. Элик подумал с минутку и поверх немецких брюк надел Витины. Штанинами он прикрыл голенища сапог на толстой подошве с железными подковами. Элик расправил плечи, сделал неопределенный жест рукой и вышел за дверь.
Мы долго не запирались, думали, он вернется. Элик не вернулся. Только теперь мы поняли его жест — он прощался с нами.
— Там оружие лежит. — Мама кивнула головой в сторону соседней квартиры. — Нельзя так оставлять.
— Может, закопать?
— Давай закопаем, доченька.
Снова я забираюсь на чердак. Под лазом у соседей стоит стол, на нем табуретка. Я спускаюсь. На столе, рядом с оружием, лежат пустые банки из-под консервов, промасленная бумага и недоеденные галеты. На полу валяется пустой ранец. Боюсь притронуться к гранатам: еще взорвутся! Ругаю себя, что не сказала Вите про Элика, он бы эти гранаты уже швырнул в немцев. И автомат пустил бы в дело. Автомат — не пистолет.
Я засунула в ранец консервные банки и бумагу, автоматные диски, осторожно положила гранаты, застегнула ранец. Тяжело. Как же мы будем закапывать все это в огороде? Ведь сейчас день, могут увидеть. А что, если закопать у соседей в подполе? Их все равно нет. Они с немцами убежали.
Я заглянула в погреб. Там было много пустых ящиков. Спустилась вниз по ступенькам. В засеке полно картошки. Я разгребла картошку и на самое дно бросила ранец, автомат, каску и китель. Все это засыпала картошкой. Потом я передвинула стол на прежнее место, поставила табуретку на табуретку и вскарабкалась на чердак. Идя по чердаку, я заметала свои следы метлой, спустилась к себе в сенцы, отряхнулась, подмела пол и закрыла чердак.
6
Витя домой не вернулся. Ждали его долго. Не могли уснуть. Оставили распахнутыми окна.
Немецкие склады догорали, только тлели головешки, и оттуда тянуло зловонием. Ночью загорелся жилой дом недалеко от склада. То ли ветер бросил на него искру с пожарища, то ли его подожгли. Дом никто не тушил, не слышно было никаких голосов, только трещало пламя.